Темная сторона Петербурга
Шрифт:
Оно медленно приближалось.
Угасающий сумеречный свет вечера пролился из окна на подступающий ужас и очертил грозную черную фигуру — тогда только медики увидали, что это вовсе не призрак, а квартальный доктор.
Вид его был страшен. Доктор, казалось, побывал в лапах зверя. Темный суконный добротный немецкий плащ разодран, как гнилая ветошка, белая голландская рубашка свисает клочьями, лицо перемазано хлориновой известью и местами расцарапано — по белому размазаны алые пятна, а левый глаз вспух и пылает багрово-пурпурным.
— Зиновий
Перепуганные студенты кинулись навстречу.
Доктор растянул губы в улыбке. Запекшаяся ссадина на губе треснула и покрылась кровавой росой.
Вскинув толстые руки, доктор Громов крикнул:
— Не трогайте! Не прикасайтесь. Не надо.
Всхлипнув, он переступил через свежие трупы у порога, приблизился, шатаясь, к подоконнику, почти упал на него. Вблизи стало видно, как дрожат его руки.
— Варвары! Еле вырвался. С ума народ посходил. На улицах смрад… Трупы разлагаются. А эти… Если б не монах…
Взбудораженные Щегол и Колычев слушали растерзанного начальника в тревожном молчании. Сердца обоих совершали в это мгновение неприятные щекочущие пробежки от горла до пяток.
Громов пытался объяснять, поглядывая в окно:
— Карету задержали на углу. Я не видел — какая-то черная тень впереди. Лошади на дыбы… Семеныч кнутом замахнулся — а тут этот… Они убили Семеныча. С возка стащили и затоптали. Озверел народ. Я вырвался, побежал. Схватили за плащ. Убивец, говорят… Уксус у меня нашли, для протирки рук. Хотели, чтоб выпил. По счастью, склянка разбилась… Если б не монах… Перепугались его! Но известь… Сами видите… Заприте! Заприте все двери. Окна. Они могут сюда… Опять… Черный…
И доктор, вдруг потеряв сознание, ткнулся лбом в плечо Колычева; тот едва не свалился под весом безжизненного тела.
— Скорее! Помоги! — зашипел Колычев, цепляясь за подоконник. Алексей подхватил раненого Громова слева, Николай взял справа; вдвоем уместили доктора на скамью.
На обоих студентов рассказ Громова произвел ужасное впечатление. Но натуры их откликнулись на него по-разному: пока Колычев трясся, стоя столбом над бездвижным доктором, юркий Щегол уже бегал, закрывая, закладывая входные двери, ведущие с лестницы первого этажа в отделение.
— Что ж теперь будет?! — Колычев, не сознавая, что делает, кусал уголок своего рукава.
Внезапно в темноте раздался злорадный смешок. Кто-то сердито прошипел:
— Все сдохнете, душегубцы! Сдохнете, отравители.
В ужасе медики глянули под ноги — злой шепот доносился как будто с полу — и шарахнулись в сторону.
Странное существо, вполовину человека, без признаков пола и с культями вместо рук и ног, выползло из-под деревянной скамьи, на которой лежало грузное тело их начальника. Задрав кверху голову, существо оскалило гнилые зубы в сторону обоих студентов и, растягивая в злобной ухмылке рот, пообещало снова:
— Сдохнете!
Грязные засаленные лохмы существа свисали на лицо, закрывая глаза.
— А ну заткнись! Заткнись,
Существо перепугалось: захныкало, ерзая по полу, выпрашивая, как милостыню просят:
— Позовите черного монаха! Позовите. Придет монах-черноризец, спасет нас всех… Монах-заступник, святой старец…
— Ни один поп теперь сюда не полезет, — мрачно сказал Колычев и, обхватив себя за плечи, отошел в сторону.
— Придет, придет черный монах. Спасет всех нас, — бормотал урод, заливаясь слезами.
Так наступило самое страшное из всех больничных дежурств студента Алеши Щегла: он один остался противостоять смерти. Громов спал, не приходил в сознание — сказались нервное потрясение и многодневная накопившаяся усталость.
Колычев же вдруг утратил всю прежнюю уверенность, сделался как будто не в себе: не спал, выполнял любую порученную работу, но только самую простую и кое-как. Все валилось у него из рук, но он не замечал этого — нашептывал что-то про себя и красными слезящимися глазами следил за Алексеем, семеня за ним по госпиталю туда и сюда, как утенок за утицей. В конце концов, Алексей, устав от него, сам велел Колычеву идти отдыхать.
Каждую минуту, каждое мгновение ожидал Алексей какого-то подвоха. Звуки, доносившиеся с улицы, настораживали его.
Он и сам не знал — чего ждет: разъяренных погромщиков и их бесчинств или чего иного, совершенно иррационального. В голове его образовалась какая-то звонкая пустота, а в животе — сосущая тяжесть, жажда терзала и донимала его, горло пересохло и першило.
Хотелось глотнуть свежей, холодной колодезной воды. Но в госпиталь воду подвозили только утром, к вечеру остатки ее в бочке степлились, пропахли ряской.
В уме молодой медик перебирал симптомы и признаки холеры: ему стало казаться, что болезнь захватила и его.
«А там… Там и смерть придет», — обреченно думал Алексей, продолжая обходить палаты, проверять больных, окуривать коридоры серой. Умирать не хотелось, но мысль о смерти как о вечном сне, как об избавлении от усталости уже не пугала и не настораживала — напротив, завлекала медика в какие-то туманные соблазнительные мечты…
Его беспокоило, что трупы за день так и не вывезли: к утру набьется в отделение народу, но прежде надо же для новых расчистить место… Тащить этого и того… А это что там, черное, тянется?..
От своих пугающих вязких мыслей Алексей очнулся, только когда кто-то схватил его в палате за рукав. От резкого движения колыхнулась и едва не залилась воском свеча на окне. Оказывается, последние полчаса или даже час он дремал, положив голову на руки, возле окна в палате.
— Парень, глянь-ка — кто там ходит?
Все тот же черноглазый мужик с родимым пятном во всю щеку теребил студента. Лоб его, покрытый испариной, блестел от жары. Глаза тревожно таращились куда-то в сторону дверного проема.