Темная жатва
Шрифт:
Но еще сильнее, чем удивление, Мастера Огня охватила резкая неприязнь к пришельцам. Откуда бы ни взялись эти люди, пожаловавшие к порогу Храма, с чем бы ни явились — в первую очередь они были здесь чужаками. Врагами и осквернителями, остановить которых Клод считал непременным своим долгом.
— Эй, вы! Ни шагу дальше! — выкрикнул заклинатель, выходя из своего укрытия навстречу всадникам.
На его выставленной ладони затрепетал сотворенный чарами огонек — пусть пока небольшой, однако способный, если потребуется, вырасти за миг. А главное: пуще всяких слов говоривший пришельцам, кто перед ними.
—
Его оттеснил, выступая вперед, светловолосый мужчина с узким волевым лицом; в отряде, он, по-видимому, и считался за главного.
— Мы — Королевская Гвардия! — заявил светловолосый резким как команда голосом, — требуем пропустить нас…
— …во исполнение воли мертвого короля, — с мрачной усмешкой докончил за него Клод, — хотя какая разница — мертвый он или живой? Храм не присягал на верность его величеству, так что ловить вам здесь нечего. Убирайтесь.
Отчасти сказанное было правдой: Храм Стихий действительно не признавал ничье подданство, поскольку был старше королевства на несколько веков. Община заклинателей жила в Лесном Краю по собственным законам, не платила ни грошика дани… и за то в конце концов и поплатилась. Ибо на защиту, хоть короля, хоть местных баронов надеяться она тоже была не вправе.
С другой стороны, сам Клод, общину покинувший, до недавнего времени все же считался подданным. Причем даже с приставкой «верно», после награждения его графиней Фридой. И потому, в голове чародея, не ко времени вспомнившей об этом, зародились сомнения в верности своих действий — уже свершенных… да и возможных тоже. А также в собственных шансах противостоять отряду королевских гвардейцев.
В том же, что перед ним не кто иной как посланцы Кронхейма, Мастер Огня успел убедиться хотя бы по знакам отличия на щитах и доспехах всадников. Например, по гербовому орлу ныне пресекшейся династии: по черному силуэту орла, вставшего на дыбы, и увенчанного трехзубой короной.
Чародей понимал: достаточно узколицему командиру отдать приказ, и гвардейцы, не раздумывая, ринуться в бой — с ним, Клодом Мастером Огня. И никакое прирученное пламя их не напугает. Впрочем, и сам заклинатель не помышлял в таком случае ни об отступлении, ни о бегстве, ни, тем паче, о просьбах о пощаде.
Положение спас, внезапно вмешавшись, пеший бродяга.
— Так мы бы и рады убраться, — молвил он, виновато улыбаясь, — да только не можем. Я ж здесь не по своей воле: призрак меня пригнал… ну а эти — со мной…
— Призрак? — еще более нахмурившись, переспросил Клод, — так и меня — призрак. Ледяной Девой ее зовут… за то что холодом от нее веет. И ветер холодный насылает.
— Оно и неудивительно, — бродяга охотно поддержал этот разговор, — при жизни-то она тоже чародейкой была… вроде тебя, только с ветрами дело имела. Вот потому так и воплотилась: холод смерти рука об руку с любимой стихией. Опять же Мор наверняка… поспособствовал.
— Если эта Дева воплотилась в стихии, — с умным видом изрек курчавый иноземец, — значит, скорее, она не призрак… то есть, не душа, не обретшая покоя, а элементаль. Хотя
— Да по мне хоть демон с тремя ушами! — рявкнул, перебивая, узколицый командир; так оцарапало его слух диковинное словечко, — это… как там тебя… Фаррелл! Мы не за этим сюда пришли. Обещал объяснить что к чему — так объясняй.
— Что ж, — бродяга кивнул, — похоже, вот именно сейчас — да. Самое что ни на есть время для объяснений.
7
Все дело было в Двэйне Бестелесном — тоже призраке, а точнее, бесплотном предводителе культа Тлетворного. К коему, кстати, не так давно принадлежал и сам бродяга по имени Фаррелл. Именно Двэйну принадлежала идея с Темным Мором; Фаррелл же с энтузиазмом принял участие в ее воплощении. Потому как надеялся с помощью Мора изгнать войско Оттара из Лесного Края.
«Нечего сказать, хороший план, — хмыкнул на то Аксель Рейн, — назло соседу дом спалить. О чем ты думал, когда соглашался?»
«А много ли надумаешь, когда родную землю топчут враги?» — вопросил Фаррелл, и командиру Гвардии волей-неволей пришлось нишкнуть. Вспомнить, что и сам был хорош: от того же Оттара пробовал избавиться руками наемных убийц. Иначе говоря, жестоких подонков, не признающих ничьих законов, кроме собственных понятий о честности.
С другой стороны, Фарреллу в конечном счете пришлось и пожалеть о той затее… а другим адептам — и того больше. Слишком поздно все они поняли, что двигало их предводителем вовсе не стремление защитить Лесной Край. Куда там! Подобные желания, столь естественные для живого человека (хоть и демонопоклонника), оказались столь же чужды Двэйну… как и все остальные.
Правда состояла в том, что почти за век добровольного бестелесного бессмертия предводитель культа затаил ненависть ко всему живому. Ненависть, зависть — и, что вполне ожидаемо, стремление поквитаться. Именно ненависть, неприятие любой жизни… а также одиночество заставили Двэйна вызвать распроклятый Мор.
Разумеется, Храм Тлена прибегал к нему не впервой, так что для адептов было заранее припасено снадобье, на всю жизнь избавлявшее их от опасности заразиться.
«Так это ж потрясающе! — воскликнул алхимик Деменций, — заполучив хотя бы пару порций, я мог бы воспроизвести его! И тогда — ни Мор не будет страшен, ни упыри!»
«Отчего бы нет, — согласился Фаррелл, пожав плечами, — если нет больше культа, то нечего ему и скрывать»
Аксель Рейн тоже в том момент подумал об упырях. О том, что с ними в таком случае мог управиться хотя бы Стальной Полк, принявший снадобье адептов Тлена. Хватило бы одной луны… самое большее двух, чтобы полностью очистить Лесной Край. Чтобы снова сделать его годным для людского житья, а заодно обезопасить границы Ульвенфеста и Закатного Берега.
Только вот мечты эти так и грозили остаться мечтами — ибо Двэйн не подпускал к запасам снадобья никого. Даже собратьев по вере… и особенно собратьев по вере. Когда Мор выплеснулся за стены Вальденрота, а адепты ринулись в Храм Тлена за спасением, они не нашли в нем ничего, кроме смерти. Предводитель культа расправился с каждым из них, просто выпив жизнь. Проглотил, растворил в себе их воспоминания, все радости и горести; сделав оные частью своей, потемневшей от злобы, души.