Темное торжество
Шрифт:
Я стесняюсь благодарности, которую вижу в его глазах, и торопливо отворачиваюсь к очагу.
— Не спеши благодарить, — отвечаю рыцарю. — Если бы я не заставила тебя одолеть лестницу, д'Альбрэ не пришлось бы пачкать руки.
— Тем больше был бы мой долг, — кивает Чудище. — Не всякий способен оценить такое благо, как быстрая и честная смерть. — Он некоторое время молчит, приглядываясь ко мне, потом спрашивает: — Каким образом ты собиралась это сделать?
Меня удивляет подобный вопрос.
— То есть как я собиралась убить
— Да. Есть у тебя излюбленный способ для подобного случая?
Он знает, чему меня учили в монастыре, так что большие глаза можно не делать.
— Вообще-то, для убиений я предпочитаю удавку, — говорю я. — Мне нравится, что можно наклониться к самому уху мерзавца и напоследок напомнить о его прегрешениях. Но ради тебя я наточила самый любимый свой нож.
Его брови ползут вверх.
— А как же удавка?
Я киваю на его толстую шею: сплошь мощные мышцы пополам с крепкими сухожилиями.
— Та, которой я пользуюсь, на тебя не налезла бы, — говорю я. — А кроме того, твоя смерть была бы милосердной. Нож убивает быстрей и причиняет меньше страданий.
Если я рассчитывала, что подобная откровенность создаст между нами хоть какую-то стену, то весьма ошибалась! Этот увалень лишь хихикает.
Ох, не заслуживаю я такой доброты… Я готовлю свежую припарку и накладываю ему на бедро, и он кряхтит от боли, переставая смеяться.
Спустя некоторое время я осторожно расталкиваю «горгулью». Мне нужно отдохнуть. Иначе я, чего доброго, схвачу рыцаря за плечи и буду трясти, пока не ответит на все вопросы, уже повисшие у меня на кончике языка. И тогда он неминуемо — причем очень скоро — сообразит, что для д'Альбрэ я не чужой человек.
Тюремщик немедленно вскакивает. Выясняет, как себя чувствует наш подопечный, вверенный уже его заботам, и уходит караулить возле двери. Я растягиваюсь у огня и молюсь, чтобы не приснилась Элиза.
Вот бы обошлось вовсе без сновидений!
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Странно, я и в самом деле уснула. Снаружи почти стемнело, очаг успел не только прогореть, но и остыть. Получается, я проспала чуть ли не весь день! Вскидываюсь на локте и вдруг понимаю, что вокруг как-то слишком уж тихо. Что же разбудило меня?
Потом я вновь это слышу. Едва слышное звяканье сбруи и негромкое ржание лошади.
Утратив от испуга способность дышать, я вскакиваю на ноги. «Горгулья» таится в дверях, выглядывая во двор. Он показывает мне три пальца. В другой руке у него праща и круглый голыш величиной с перепелиное яйцо.
Со стороны лежака слышится шорох: Чудище пытается встать. Я спешу к нему, чтобы не вздумал подать голос. Он открывает глаза, но, видя, что я прижимаю пальцы к губам, коротко кивает и жестом манит к себе.
— Дай оружие, — шепчет он хрипло.
Я так же тихо отвечаю:
— Ты слишком слаб, чтобы драться.
Он хватает меня за руку, его глаза пылают решимостью.
— Живым
Я гляжу ему в глаза, и мы с необыкновенной ясностью понимаем друг друга. Кивнув, я достаю нож из ножен на лодыжке и вручаю ему. Его ладонь ненадолго смыкается на моей руке и крепко пожимает ее.
— Сколько их?
— Трое, — отвечаю я. — Конные.
Торопливо перебежав к двери, я выглядываю наружу. Всадники уже во дворе, я слышу их голоса.
— …А я говорю, надо ехать прямо в Нант! Прибудем вскоре после наступления темноты!
— Ну да, и с пустыми руками, — отвечает второй. — Чур, тогда не я пойду докладывать д'Альбрэ, что птички упорхнули и мы вернулись ни с чем!
Маленький тюремщик вдруг с хитрецой в глазах оборачивается ко мне.
— Проклятье, мы даже толком не знаем, кого искать, — доносится снаружи. — Девчонку? Пленника? И кто скажет, как далеко они успели уйти?
— Как по мне, скакать бы нам куда глаза глядят и вовсе не возвращаться, — мрачно бормочет еще кто-то. — Все лучше, чем возвращаться к графу на суд и расправу!
Всадники слезают с коней, а я про себя кляну монастырскую выучку. Сестры рисовали нам жизнь в черных и белых красках, тогда как я предпочла бы побольше серых тонов. Мне, к примеру, дозволено убийство из самозащиты, но могу ли я считать достаточной угрозу, исходящую от этих людей? При всем том, что я наказала себе полегче относиться к мнению обители или воле Мортейна, их учение успело войти в мою плоть и кровь. Его не выкинешь вон, подобно старой одежде.
Тем не менее передо мной не безвинные жители этих мест, а люди д'Альбрэ. И если их не прикончить, Ренна Чудищу не видать как своих ушей. А значит, эти смерти необходимы для исполнения прямого приказа из монастыря. То бишь, если Мортейну не понравятся мои действия, пускай разбирается с аббатисой.
— Позаботься о лошадях, — велит кому-то старший разъезда. — Пойду огонь разведу.
— Только все вино там в одиночку не выхлебай!
Старший улыбается, даже в сумерках видно, как блестят белые зубы. Остальные, спешившись, направляются в конюшню. Мы переглядываемся с «горгульей». Сейчас они заметят мулов и телегу — и все поймут. Действительно, снаружи доносится крик, и из двери конюшни высовывается голова. Начальник останавливается.
— Здесь кто-то есть! — кричит воин.
Старший кивает:
— Скажем им, что нам нужен кров до утра. — Его ладонь опускается на рукоять меча. — В случае чего припугнем.
Я показываю «горгулье» удавку, давая понять, что позабочусь о начальнике. Он понятливо кивает и указывает на конюшню. Ему достанется первый, кто выйдет оттуда. Третьего воина убьет тот из нас, кто раньше управится. Мой нож очень проворен, но в гаснущем свете верного удара не нанести, да и нельзя допустить, чтобы жертва вскрикнула.
Я обматываю кулаки концами удавки и жду, затаившись. Воин приближается.