Темные игры – 3 (сборник)

Точинов Виктор Павлович

Пили по-черному, – и торговали паленой водкой, здесь же набодяженной. Ширялись, – и толкали наркоту. Жестокие драки с поножовщиной не становилась запоминающимся событием, – в редкий день возле унылого фасада общаги не стоял ментовский «луноход».

Поблизости уродовали пейзаж такие же дома, населенные такими же людьми, – и всё вкупе именовалось Шанхайчиком.

Жилось в Шанхайчике нелегко. Слабаки, не умеющие постоять за себя, и получившие ордер на проживание здесь, – не выдерживали, сбегали.

Лехе

выдерживать и терпеть не приходилось. Он не чувствовал дискомфорта, – как не ощущают чудовищного давления рыбы, обитающие на океанском дне, на многокилометровых глубинах, в какой-нибудь Марианской впадине.

Но донные рыбы не знают, что наверху иной мир, светлый, – где есть солнце и еще много всего… И не стремятся наверх, не рискуют разорваться на куски от собственного внутреннего давления.

О другом мире Леха знал, благо граница между мирами проходила рядом, в паре кварталов. Он давно хотел попасть туда, но вместо того покатился по колее, накатанной многими юными обитателями Шанхайчика. Не по своей вине – место рождения и родителей не выбирают.

Леха не любил мать. Она была похотливой и вечно пьяной стервой. Но он пожалел, когда вернувшийся с зоны отец забил ее насмерть. Не ее пожалел, и не его, вновь присевшего, – себя: оставшись сиротой в тринадцать лет, угодил в детдом. Там было херово даже ему, жизнью и людьми не обласканному.

Он выдержал недолго. Потом воткнул в брюхо воспитателю по прозвищу Кактус ложку, украденную в столовой и остро заточенную. Воспитатель был отчасти садистом, но в основном активным пидором, в плохом смысле слова.

Кактус выжил, а Леха попал на зону для малолеток. Там тоже жизнь была не сахар, но Леха в нее вписался почти без проблем. Если не считать проблемами три выбитых зуба, сломанное ребро и несколько месяцев, суммарно проведенных в штрафном изоляторе.

Последний год досидел на взрослой зоне, – там оказался курорт в сравнении с жестокими порядками «малолетки».

Вернулся в Шанхайчик – вписаться у прежних знакомых, ненадолго: надо вылезать, выкарабкиваться… Возможно, он лгал сам себе, – и, оказавшись в старой колее, двинулся бы по кругу.

Судьба рассудила иначе: на месте Шанхайчика грохотала обнесенная забором стройка.

Назавтра Леха встретил Свету. Не случайно, – целеустремленно искал, высматривал такую, недотраханную… Он трезво оценивал свои возможности: идеально приспособленный к жизни на глубине и во мраке, – наверху и при свете Леха был беспомощен, ничего не знал об этом мире и не умел здесь жить. Значит, – если не хочешь нырнуть обратно, – кто-то должен помочь, протянуть руку.

На подземную экскурсию Лехе было наплевать, экстрима в жизни хватало, накушался с избытком. Незачем лезть не пойми куда в поисках адреналина. Но Света хотела продемонстрировать своего парня подругам и приятелям, и Леха

решил: пускай, не убудет.

И вот как все обернулось…

– Захрен так далеко забралась, чуть не к крысам? – спросил он у Наташи. – Ближе дров не нашла?

Она остановилась, повернулась к нему. Заговорила горячо, быстро:

– Она, Светка, тебя не любит. Презирает. Ее просто некому драть, поэтому она с тобой. А мне ты сразу понравился. Ты сильный, наши парни амебы против тебя.

От удивления Леха позабыл о динамке, луч фонаря ослаб. В теплящемся желтом свете он увидел, как Наташа опустилась на колени, расстегнула его ремень.

Больше ничего расстегивать не требовалось. Он и так не страдал полнотой, а здесь исхудал, брюки сползли сами.

Леха подозревал, что у него не встанет, однако встал. Было приятно, но как-то неправильно… Не должно так быть.

Он решил сказать об этом, пока не кончил, тогда как бы не будет считаться.

– Не надо… Ты клевая, при всех делах, базара нет. Но я со Светкой и тебе…

Не договорил – пах пронзила дикая боль.

Так больно Лехе никогда не было. Даже когда воспитатели в подсобке мудохали по-черному ногами в отместку за Кактуса.

Схватился за пострадавшее место – горячо, мокро, брюки и трусы быстро намокали, становились липкими и тяжелыми. Боль сводила с ума, хотелось одного: упасть и орать, орать во весь голос.

Он вынул ремень из джинсов – наложить жгут, не то ведь истечет кровью. И вскоре понял – на то, что уцелело от зубов сучки, ничего он не наложит. Не на что накладывать.

Куда подевалась Наташа, он даже не задумался. Побрел обратно, вцепившись левой рукой в рану, пытаясь как-то ослабить кровотечение. Ковылял в темноте, фонарь упал, искать его не было сил.

Чем ему помогут в лагере, он не знал: все-таки медики, два года отучились, что-то придумают, не дадут сдохнуть.

Навстречу выбежал Епифан. Не увидел в темноте, что с Лехой, или не хотел замечать: тараторил с выпученными глазами, что Свету придавило камнем, они пытались спасти, но тут медицина бессильна, голова вдребезги… Чем больше трындел и приводил ненужные подробности, тем яснее становилось: врет. Сам прикончил Светку, на роже все написано. И помощи здесь не будет, и вообще ничего больше не будет…

Нож был под рукой. Щелк, тык, – лезвие воткнулось в брюхо Епифана.

Казалось, выкидуха сработала на манер волшебной палочки: Епифан исчез, Леха не видел его и не слышал. Он оплыл наземь, сил стоять не осталось.

В ушах звенело, перед глазами мельтешили светлые пятна и постепенно сложились в картинку: длинный, бесконечный коридор в общаге, дощатый щелястый пол, и по доскам шлепает он, Леха, и лет ему совсем мало, и жизнь впереди длинная, как этот коридор.