Темные изумрудные волны

Московцев Федор

— Ну, знаешь… Ты как скажешь что-нибудь. Такие заявления я не поддерживаю. Скажи, зачем ты меня вытеснил с кухни, и я скажу, как я от этого страдаю, и кто ты такой.

Они подплыли к валунам, отвесно спускавшимся в воду. Ему удалось встать на выступ, и он взялся руками за камень. Находясь спиной к камню, Катя обхватила Андрея ногами:

— Что… ты так смотришь на меня?

— Вычисляю, сколько солнц спряталось в твоих глазах.

— Считай, а я пока расскажу стихотворение.

Никогда не забуду глаза,

Никогда не забуду радость.

Время

идет, а слеза,

Слеза блаженства осталась.

Милый, если б ты видел,

Если б знал, какая ты радость,

Ни за что, никогда-никогда,

Без тебя б одна не осталась.

Ты придешь, я просто скажу:

«Люблю тебя, моя радость».

И не страшны нам тогда

Ни беда, ни тоска, ни старость.

Возьми мою руку, согрей,

Почувствуй: любовь — это радость.

Глаза в глаза. Никого

Кроме нас на земле не осталось.

Все замерло. В прозрачной синеве застыли горы. Словно в отшлифованном сапфире, отражалось в воде ослепительное небо. Катя сказала:

— У тебя бывает такой взгляд: тебе что поэзия, что не поэзия…

Он неотрывно смотрел на неё, ему казалось, что в этом неподвижном воздухе лишь звуковые колебания её голоса способны двигаться. Её губы задрожали.

— Ты сумасшедший… — беззвучно прошептала она.

Сделав неуловимое движение бедрами, она еще сильнее прижалась к нему.

Тишина наполняла долину. Тихая дремь растворилась в прозрачном воздухе. На крутых склонах пламенели маки. На откосе чабан пас овец; их шерсть повторяла белизну горных снегов и дымчатость сумерек. Звуки мелодичной урмули, исполняемой крестьянином, терялись в густых зарослях. Орёл, раскинув могучие крылья, парил над ущельем.

Все неподвижно. И только вечнолазурная влага, приносимая потоками в глубокий затон, неслышно затекала в узенькие устьица, и незаметно уходила обратно в излучину горной реки.

— Ты сумасшедший, — удовлетворенно сказала Катя, чуть отстранившись от него. Их стала разделять тоненькая полоска усталой сонной воды. — Но я это поддерживаю.

Катя ждала его ответ, ей хотелось поговорить о том, что произошло.

— Голоса говорят, это я тебя только что поддерживал.

Синий густой воздух казался шелком, вьющимся над долиной. Отсюда, с холма, речка походила на голубую ленту, протянутую вдоль цветущей равнины, а за ней зеленели ущелья темных гор, покрытых лесами, они как бы качались в опаловом мареве. Над изломами лесистых хребтов подымали свои громады величественные скалы, а из-за них сурово выглядывали белые черепа заснеженных вершин.

— Надеюсь, Анзор уже вернулся, — сказала Катя.

— Мне понравилось, как он задержался.

Анзор Бараташвили — зять Иорама — задержался в своей поездке. Поэтому им пришла в голову мысль сходить искупаться на речку, пока хозяина не было дома.

Широкая тропа, миновав подъем, привела их к воротам, за которыми высилась внушительная вилла. Опоясанное орнаментом из каменных львов и грифов, фамильное гнездо царствовало над высотой, откуда дома лежавшего в равнине поселка казались игрушечными, сложенными из камешков рукой ребенка.

Дом наполняло благоухание цветов, сплетавшихся в яркие узоры. Жаркое солнце, раскалив каменные стены, расплавленным янтарем

залило внутренний дворик с бассейном, искусственным водопадом с фигуркою русалки, и цветником. Там их встретила Тинатин, дочь Иорама.

— Как искупались?

Они переглянулись.

— Прекрасно, — ответила Катя.

Хозяйка пригласила их к столу. Муж только что приехал, ничего еще не приготовлено, но время уже обеденное, и надо немного подкрепиться — хотя бы легкими закусками. Этой легкой едой можно было накормить роту солдат. Люля-кебаб, головки сыра, корзины с овощами и фруктами, зелень. Из бурдючков хлынуло вино.

Тут появился Иорам вместе с Ниной Алексеевной. Следом шел семилетний мальчуган с игрушечной сабелькой. Второго внука, двухлетнего розовощекого карапуза, Иорам нес на руках. Нина Алексеевна тоже поинтересовалась у Кати, как прошло купание, и хороша ли вода в реке. Со второго этажа во двор спустился Анзор, крепкий широкоплечий мужчина сорока лет с приятным смелым лицом, озаренным блеском умных глаз.

Иорам успел рассказать, что у зятя строительный бизнес — бригады рабочих, ведущих стройки сразу в нескольких поселках. Кроме этого, он занимается животноводством.

Анзор обнялся с тестем, чуть поклонился Нине Алексеевне, затем представился гостям.

— Как дела идут? — спросил Иорам. — Как на работе, как виноградники, как скот?

— Ездил в Кутаиси. Хороший там базар. Продал все, что должен был продать, и купил все, что нужно.

— Приехал не пустой?

— Как могу пустой приехать? — весело улыбнулся Анзор. — Привез монеты и скот для своих скотов.

Залпом осушив бокал вина, поднесенный женой, он спросил:

— Папа, а ты про какие дела спрашивал? У меня ж их много.

Оставив женщин и детей, они прошли на задний двор, и дальше, в сад. Пройдя по аллее, посыпанной гравием, обсаженной мимозой, лавровыми деревьями, и веретенообразными туями, добрались до скотного двора.

Бросив взгляд в сторону ближайшего загона, Иорам спросил, что это за дом престарелых — четыре пожилых барана, изнуренных, шатающихся, падающих от усталости, удивляющихся, как еще не сдохли.

— Привез, чтоб накормить рабочих. Мне на базаре заплатили, чтоб только поскорее их забрал.

— Сам будешь со скотиной управляться, почему никого не видно?

— Дато и Азрет придут.

— А сколько тут у тебя народу работает?

— На фазенде пятеро — трое со скотиной управляются, двое работают в саду. Зачем спрашиваешь, хочешь поработать?

— Чтоб тебе шакал язык отгрыз. От работы не будешь богатый, а будешь горбатый.

Они прошли мимо курятника, мимо вольера с важно вышагивавшими индюками, к загону, где находились молодые барашки, с утра еще пригнанные пастухом с горного пастбища. Анзор за рога вывел одного из них и повел к навесу. Сверкнул длинный нож, и Анзор, подняв заливавшегося кровью барана, бросил его на разделочный стол. Иорам взялся за край шкуры, а его зять, левой рукой оттягивая её, правой подрезал ножом. Ни одного лишнего или неточного движения. Рассказывая, как торговался на рынке, он будто не спешил, а туша уже вылупилась из шкуры. Тонким ножом Анзор разделывал её на части, раскладывая кровавые куски на столе. Жирная требуха была брошена в корзину — для собак.