Тёмные самоцветы
Шрифт:
Стражник хохотнул и взмахнул шашкой. Как он и рассчитывал, его горе-противница отбила удар плашмя.
Так мог поступить лишь человек, ничего не смыслящий в фехтовании, и стражник плавным движением отвел шашку в сторону, а затем с ныряющим выпадом вонзил ее в женскую грудь. Клинок вошел глубоко, но он всадил его еще глубже и отскочил, заливаемый струей крови. Из его горла вырвался торжествующий клич.
— Нет!!! — послышался в ответ исполненный муки вопль.
Ракоци видел, что происходит, и превозмогая ужасную боль, метнул свой меч, стремясь поразить того, кто пришел за ним, но рука плохо слушалась, и удар опоздал. Через мгновение Ксения рухнула на него, и он провалился в небытие под отвратительный хруст собственных же костей, только-только сросшихся и вновь расходящихся в местах переломов.
Между тем брошенный им римский меч вошел в подреберье убийцы и, пронзив плоть, уперся острием в позвоночник. В глазах командира сыскного отряда промелькнуло легкое удивление, он пошатнулся, поворотился, навстречу ему метнулась земля, и падение на эфес клинка,
К тому времени, когда Лавелл заглянул в фургон Ракоци, последних конников уже расстреляли и добровольцы ринулись собирать их лошадей. Он тут же послал за Роджером, и они минут пять простояли молча, в немом ужасе озирая последствия бойни.
Наконец Роджер заговорил:
— Разберитесь со стражником. Я займусь господином и госпожой. Геза мне поможет.
Лавелл содрогнулся, но не стал возражать. Он наклонился и перевернул мертвеца, чтобы вытащить меч, чувствуя во рту привкус желчи. Но ученый поспешил напомнить себе, что бывалые люди не должны страшиться подобных коллизий, и, ухватив тело за ноги, поволок его прочь.
Когда убитых — и англичан, и русских — похоронили, Роджер протянул отцу Севастьяну небольшой рубин.
— Возьмите его для украшения иконы Заступницы и отпойте как подобает мою госпожу, — сказал он, краем глаза следя, как Геза вносит тело Ксении в храм. — Положите ее в освященную землю и, прошу, приглядывайте за могилой, которую мы, возможно, когда-нибудь навестим.
— Я бы и рад, да ведь ей полагается лежать рядом с предками мужа… или, хотя бы, близ праха собственных родичей, — возразил священник обеспокоенно.
— Мой господин пребывает в изгнании, а матушка и отец госпожи моей умерли, и где они захоронены, я не знаю, — коротко сообщил Роджер. — У нас нет возможности соблюсти должный порядок. Смилуйтесь, добрый отче. — Он поглядел священнику прямо в глаза. — Она ведь русская. Позвольте ей упокоиться в русской земле.
Отец Севастьян взял рубин.
— Хорошо. Мы похороним рабу Божию Ксению там, где покоятся местные жители, и установим над ее прахом крест. — Он перекрестился.
— Благодарю, — сказал с чувством Роджер, и словно гора свалилась с его плеч. Как и в минуту, когда ему сделалось ясно, что кровь, обагрявшая бургундскую блузу хозяина, излилась не из его жил. А забытье, в каком граф опять теперь пребывает, можно считать милостью провидения. Ему незачем видеть, что тут творится, ему лучше очнуться, когда все останется позади.
Отец Севастьян двинулся к иконостасу, под которым лежало недвижное тело, и отстранил властным жестом Гезу.
— Пожалуй, теперь вам лучше уйти, — сказал он, преклоняя колени.
— Да, — кивнул Роджер. — Да, мы уходим. Считайте, что нас тут уже нет.
Письмо Бориса Годунова к Стефану Баторию, написанное по-польски и отправленное с конвоем, сопровождавшим эмиссаров польского короля, отозванных из Москвы.
«Августейшему и могущественному правителю Польши шлет почтительные приветствия советник государя всея Руси Федора Иоанновича по иностранным делам!
Ваше величество, пользуясь случаем, мне хотелось бы известить вас о некоторых наших событиях, какие, возможно, самым противоречивым, и запутанным образом отложились в умах ваших возвращающихся в Польшу посланников и о каких вам надлежало бы иметь ясное и непредвзятое представление.
Поначалу позвольте вас с немалым прискорбием уведомить, что отец Погнер удерживается в Москве, чтобы ответить на ряд вопросов, касающихся его причастности к изменнической деятельности некоторых наших знатных вельмож. Как только он даст удовлетворительные объяснения, его, обещаю вам, тут же отпустят с предоставлением ему надлежащего количества лошадей и сопровождающих, дабы по пути в Польшу приспешники вероломных бояр не попытались выместить на нем свою злобу за постигшее их поражение.
Еще довожу до вашего сведения, что несомненный главарь заговорщиков несколько повредился в уме, но прежде столь чистосердечно раскаялся в своих прегрешениях, что московский митрополит счел возможным не доводить до суда его дело, а разобраться с ним лично. Сей боярин ныне отрекся от мира и ответит за зло, им содеянное, как и все мы, перед престолом Господним.
Также выяснилось, что все связанное с безнравственными поступками, в которых обвинялся ваш соотечественник Ференц Ракоци, граф Сен-Жермен, оказалось не более чем вымыслом, как я и предполагал. Особым постановлением государственного суда его репутация вновь восстановлена и с его имени снято клеймо позора. Суровое наказание, какому подвергся граф, всецело отнесено на совесть злоумышлявших против него лиц, и московский двор непременно выразит ему официальное сожаление, как только станет известно, где он ныне находится, ибо следы его потерялись. Известно, что он выехал из Москвы с группой английских торговцев, следовавших с грузами в Новые Холмогоры, чтобы сесть там на английский корабль „Феникс“ в намерении добраться до Лондона. У меня нет сведений, отплыл ли сей корабль в урочное время и, главное, принял ли он на борт интересующего нас пассажира. Я знаю лишь, что злым умышлением по следу Ракоци был пущен конный отряд с подложным приказом любой ценой задержать его, однако что из этого вышло — неведомо, ибо конники не вернулись в свой гарнизон и от них до сих пор нет ни слуху ни духу. О Ракоци за время знакомства с ним у меня сложилось самое доброе мнение. Полагаю, что таково же оно и у вас, а посему я весьма сожалею,
Засим, ваше величество, убедительно прошу вас пересмотреть ваши планы по укреплению польских границ на востоке. Вы предъявляете: свои права на пограничные земли, но и у нас имеются таковые. Складывающаяся ситуация может привести к столкновению, чреватому разрушением городов и разорением сел. Подумайте, так ли вам это необходимо? В связи с нашествием турок в Европу не более ли уместно обратить взор свой на юг, готовясь к войне с магометанами а не со своими братьями во Христе? Не лучше ли на какое-то время все оставить как есть, заботясь сейчас лишь о том, чтобы спорные земли не попали под власть оттоманцев?
Коллекция венгерских вин, каковую вы столь любезно изволили нам переслать с купцом Зигмунтом Дзерни, снискала великое одобрение как у Федора Иоанновича, так и у лиц, обладающих привилегией с ним обедать. Мы, правда, и прежде лакомились токайским, но „Бычья кровь“ для нас внове. Крепкое, благородное, восхитительное вино, достойное самой высшей оценки! Поделитесь секретом, где вам удается добывать этакие сокровища? Я тут же зашлю туда своих представителей, как намереваюсь заслать их к вам. Если первое — шутка, второе — совершенно серьезно. К весне я надеюсь подобрать четверых расторопных, образованных и честных людей, способных представить Россию в вашей стране во благо нашего добрососедства. Надеюсь, вы озадачитесь тем же и составите новый отряд эмиссаров для отправки их с той же целью в Москву. Что бы там ни было, наши связи должны шириться и развиваться, особенно в эти трудные времена. Да ниспошлет вам Господь процветание и да приумножит плоды, ваших деяний к пользе подвластного вам королевства. Пусть не знает оно ни чумы, ни глада, ни войн. И пусть ваше чело всегда осеняет крылом добрый ангел.
Собственноручно,
Эпилог
Письмо Этты Оливии Клеменс (из Грингейджа) к Сен-Жермену (в Гент), написанное на латыни.
«Привет, мой драгоценнейший, от твоей нежнейшей, вернейшей и прочее… Дальше додумай сам.
Зачем ты сбежал? Я была счастлива, и была бы счастлива вечно, но буколическое существование тебе, видно, претит. Оно тебя ввергло в тоску, что здесь называется меланхолией. Все ее терпят, все с ней как-то мирятся, а ты испугался, удрал. Удрал ли? Впрочем, знай: я тебя понимаю. Если, конечно, ты не скрылся, потому что тебе наскучила я. Если так, помни: сыскать тебя в моей власти. Мстительная радость преследования может заполонить всю мою (и отравить, соответственно, всю твою) жизнь.
Твои русские лошади превосходны, но, надо сказать, не на английские вкусы. Им подавай могучих широкогрудых кобыл. Я подумываю скрестить их с итальянцами — как ты на это смотришь? Полагаю, мне даже удастся сохранить эту чудную серо-серебристую масть. Я с трудом верю, что ты заставлял этих благородных животных влачить себя и свой скарб по ужасным российским дорогам. Как будто вокруг и везде не хватает ломовиков!
Бенедикт Лавелл опять собирается меня навестить, несмотря на опасность сделаться нам подобным. Я предупредила его, но он заявил, что риск — составная часть жизни мужчины. Не уверена, понимает ли этот смельчак, о чем идет речь. Впрочем, ему уже ясно, что мы не такие, как все. В этом нашего милого Лавелла убедило твое исцеление от последствий ужасного наказания. Кстати, он мне его описал, и я до сих пор трепещу. Что же это за зверство: разорвать мышцы в клочья и опять бить по живому? Что же это за мука? Почему ты пошел на нее? Нет, не отвечай. Я и сама знаю, что владело тобой. Твоя нелепая, на мой взгляд, потребность обрести в страданиях искупление за все несчастья, какие ты причинил людям в прошлом. Вот и сейчас ты не можешь простить себе смерть жены. Я глубоко сострадаю тебе, но все ж не понимаю, в чем ты виновен. У каждого человека своя судьба и свой путь. Ты сожалеешь, что у тебя не хватило времени наделить ее нашими свойствами, но подумай: а захотелось ли бы этого ей? Ты ведь сам говорил, что она любила тебя за то, чего в тебе нет, и ужасно боялась того, что ей исподволь приоткрывалось. Быть может, для нее было большим благом погибнуть, чем оставаться с тобой? У тебя нет причины для самоупреков.
Не обижайся, мой дорогой. Я говорю это в утешение, а не с укоризной. Если бы я и решилась укорять за что-то тебя, так это за бегство в Тент. Кстати, как долго ты думаешь там оставаться? И куда собираешься перебраться потом? Что до меня, то я в Англии не задержусь, хотя, должна признаться, весьма ее полюбила. Но… тут властвует женщина, а я женщина тоже. Я хочу уехать в Италию — через год или два. Не желаешь ли присоединиться ко мне? Посетить места, памятные нам обоим? Дай мне слово не говорить „нет“ из одного лишь упрямства, и я, так и быть, отвяжусь от тебя. Естественно, на какое-то время.