Темный час рассвета
Шрифт:
— Забавная получается ситуация! Не находите? У вас находят наркотики. Вы уверены, что полицейские их не подбрасывали и в то же время уверены, что кто-то их вам подбросил. Какое-то противоречие! А до этого никто в вашей квартире не появлялся.
— Да разве ж не ясно! Ведь кто-то же позвонил в участок. И тот, кто позвонил, тот и подбросил. Полицейские же не могли просто так среди ночи пожаловать ко мне в квартиру?
Я тяжело вздохнул. То, что было ясно мне, вызывало сомнения у молодого прыткого следователя…
Крюк, а точнее Юра Ломаный, был братом-близнецом убиенного. Когда он догадался, что меня сунул в их камеру следак, то пришел в ярость. Лицо его покрылось пятнами. Он отхлебнул
— А вот им! …. Волосатый! В одно место, которое они протирают в своих креслах, козлы.
Он сделал характерный жест. Сокамерники заржали. Мне тоже не оставалось ничего иного, как улыбнуться.
— Чтобы Ломаный работал на мусоров! Нет, надо же такое сотворить: сунули фраерка в камеру к братве!
Он с ненавистью поглядел в сторону дверей. Потом в мою сторону. Взгляд его смягчился.
— Кто этого парня тронет, тот, сами знаете… Беспредела у меня в хате не будет. И скакать под их дудочку мы не будем.
Посмотрел угрожаще на сокамерников. Те молча кивнули. Так что и тут Юрий Михайлович Полянский обломился. Допросы шли со скрипом. Никаких веских доказательств моей вины найти он не мог, хотя стопа протоколов росла к потолку. Также росла его ненависть ко мне. Я стал для него личным врагом, которого, дай ему такую возможность, он бы приговорил к высшей мере социальной справедливости. Едва меня заводили к нему в кабинет, как его лицо начинало наливаться кровью, щеки и губы нервно подергивались. Мне было искренне жаль его. А вдруг его прямо во время допроса хватит кондрашка? И ведь я буду виноват в этом! Такого я себе бы не простил. Но увы! Чем я мог ему помочь? Признаться, что я наркобарон, ворочаю тоннами героина и гребу огромной совковой лопатой конвертируемую валюту на свои иностранные счета? Понятно, что он ждал именно такого признания, ему этого вполне хватило бы, даже без всяких доказательств моей вины, и он с чувством исполненного долга отправил бы мое дело в суд. Но я из-за противности характера никак не хотел удовлетворить этого его желания. В чем порой себя укорял. Мое дело никак не двигалось с мертвой точки. Нервы Юрия Михайловича окончательно сдавали. Он всё чаще и всё громче кричал. Тема была одна и та же. Что я мразь и подонок, что он будет всю свою сознательную жизнь уничтожать мразь и подонков, что вор должен сидеть в тюрьме. Порой кричал так громко, что другие работники этого уважаемого учреждения заглядывали в кабинет. Мало ли что! А вдруг подозреваемый сорвался с тормозов и совершает насильственный акт по отношению к своему следователю, например, лишает его мужской чести. Пошутил, конечно, неудачно. Но удачно у меня как-то не получается. Сказывается аморальный образ жизни.
— Значит, всё упорно отрицаете, подозреваемый, тем самым усугубляя свою вину? Так?
Начинается сказка про белого бычка. А у него получается доставать. Мне это уже начинало надоедать.
Я вздохнул и посмотрел на зарешеченное окно. Неужели несколько лет я буду видеть улицы, деревья, мирных обывателей только через решетку? Да! Перспективка! И Юра Ломаный не вселил ни малейшей надежды. Напротив. Разочаровал.
— А что, гражданин начальник, открылись какие-то новые обстоятельства? Не будете ли столь любезны сообщить мне о них? — проговорил я вкрадчиво, надеясь смягчить его.
— Здесь вопросы задаю я! Запомните раз и навсегда! — рявкнул он. Занес кулак над столом.
— Приношу глубочайшие извинения! Оплошал! Забылся! Возомнил! Больше не повторится! — стал я поспешно извиняться. — Со мной иногда подобное бывает. Забываю про субординацию.
— Всё продолжаете паясничать? В вашем-то положении? Не советовал бы! Плакать надо!
— Да что вы? В моем-то положении? Напротив, стараюсь
— А язычок у вас, я смотрю, хорошо подвешен. Оно и неудивительно. Гуманитарный факультет. Расплодили болтунов! А делом заниматься некому. Кругом только и знают, что болтать.
— Да! Да! Согласен! Я бы на месте властей предержащих давно закрыл эти рассадники болтунов. А их отправил бы на стройки капитализма. Желательно поближе к полярному кругу.
Следак хлопнул кулаком по столу. Удивительно, но стекло, под которым лежал календарик, фотография курносой девицы, вероятно, невесты, и еще несколько бумажек, не раскололось. А может быть, где-то изготавливают специальное сверхпрочное стекло для деловых кабинетов? Учитывают при этом силу кулачных ударов. Или силенки в кулачке у него было не так-то много, чтобы раскалывать стекла?
Если бы только Юрий Михайлович знал, что происходило каждый раз после моего возвращения в камеру, он бы, несомненно, застрелил меня из табельного оружия, если таковое у него имеется. Ну, а в худшем случае забил бы насмерть толстым томом уголовно-процессуального кодекса, который сиротливо красовался в шкафу. Мои рассказы об очередном допросе, оживляемые тонкими наблюдениями за физиогномикой следователя, вызывали приступы гомерического хохота у моих сокамерников. Если бы он только услышал, каких лестных характеристик его удостаивают, он бы нашу камеру превратил в газовую камеру. Мне порой становилось его по-человечески жалко. Ну, должно же быть в человеке и что-то хорошее, привлекательное! Не может же он быть сплошным сосредоточием недостатков и пороков, которые ничего, кроме юмора и сарказма не вызывают. А может быть, он хороший заботливый сын или любящий и нежный жених? Разве такого нельзя допустить? Или закончил юридический факультет с красным дипломом? Может быть, он коллекционирует бабочек или фантики от шоколадных конфет?
— Слушай! — сказал мне Юра Ломаный, угощая меня чафиром. — Ты же говорил, что у тебя есть мусор знакомый. Ну, который тебе показывал фотки. Вы с ним хорошо дружите?
— Да учились вместе, — вяло ответил я. — А сейчас почти и не встречаемся. Вот раз как-то пересеклись совершенно случайно. Как-то так получилось. Посидели, поболтали.
— Ну, так чего ты, Рома? Звони ему! Чего тянуть кота за хвост? Тут такое дело, что не требует отлагательства.
Я пожал плечами. И вздохнул. Вот чего мне совершенно не хотелось делать, как звонить Пинкертону.
— А не западло будет? Всё-таки мусор! Как-то не того! Мы же по разные стороны баррикад.
— За падло без вины париться на нарах. Звони! А про баррикады будешь впаривать, когда окажешься на воле.
— Ну, а как же телефон? Следак меня и на пушечный выстрел не подпустит. Скорее убьет! Такие у нас прекрасные отношения. Я, наверно, у него ни один год жизни отнял.
— Блин! Нашел проблему! Если деньги есть, тебе хоть что сюда притащат! Хоть рацию! Здесь же всё, Рома, продается и покупается. Чем больше денег, тем легче сидится.
— С собой, конечно, нет. Но если позвоню, то деньги будут. Зуб даю! В кредит же можно?
— Ну, и всё! заметано! Завтра у тебя будет телефон. Но учти, тут каждая минута в другом тарифе оплачивается. Тут — это не там. Бобику надо отстегнуть, который телефон отстегнет.
— Да это понятно! Как говорится, мы за ценой не постоим. Тюремный роуминг, что ж тут непонятного?
Хоть мне и не хотелось снова загружать Пинкертона, но утопающий хватается и за соломинку. А вдруг вытанцуется! Больше мне надеяться было не на кого. И не на что?