Темный грех
Шрифт:
— Что? Нет, не получится. — Ее взгляд падает на мое предплечье. — Черт. Я позвоню Летиции и узнаю, сможет ли она вернуться.
— Ты никому не будешь звонить, тигренок.
— Ага, позвоню. В прошлый раз, когда я практиковалась накладывать швы, бедняге Тодду пришлось несладко.
Мгновенно меня охватывает напряжение, а в животе закипает едва подавляемая ярость. Кто, черт возьми, такой Тодд? Друг? Бойфренд?
— И где сейчас Тодд?
— Дома, спрятанный в чемодане под моей кроватью. — Она встает передо мной и смотрит вниз на мою руку. — Это очень плохая идея.
Она
— Как долго… Тодд был у тебя под кроватью? — спрашиваю я, пока она наносит на порез обезболивающий спрей.
— Эм, десять, может, двенадцать лет. Ты меня отвлекаешь.
Двенадцать лет? Должно быть, она начала с юности. Я был моложе, когда совершил свое первое убийство — мне было восемь лет.
— Не думаю, что было разумно держать его там все это время. Тебе следовало сразу же избавиться от него, тигренок.
— Я слишком сентиментальна. Кроме того, я не могла отделить Тодда от его приятелей. Мне нравится время от времени вытаскивать их всех. — Она делает глубокий вдох и берется за иголку с ниткой. — Ладно, приступим.
— Их? Сколько их у тебя под кроватью?
— Кроме Тодда? Может быть, еще пять или шесть. — Игла прокалывает мою кожу. — Не мог бы ты сейчас помолчать, чтобы я могла сосредоточиться? Я не могу делать это и одновременно говорить о своих плюши.
— Что такое плюши?
— Плюшевые игрушки. Пожалуйста, перестань разговаривать.
Игрушки? Я снова прокручиваю в голове весь этот разговор. Да, теперь это имеет больше смысла.
Я смотрю на нее, пока она обрабатывает мой порез. Ее лицо бледное, как стена, а нижняя губа покраснела от постоянного прикусывания. На ней джинсы и простая футболка темно-синего цвета, но даже в этом повседневном наряде она выглядит безупречно. Ее руки маленькие и тонкие, а длинные ногти накрашены красным. Они не похожи на руки, привыкшие зашивать раны или работать с животными. Я снова поднимаю глаза на ее лицо — оно кажется еще бледнее, чем несколько минут назад. Ее миндалевидные янтарные глаза, обрамленные длинными темными ресницами, широко расставлены и сосредоточены на задании. Волнистые темно-русые пряди, напоминающие мне жидкий мед, покрывают ее ангельское лицо, и у меня чешутся пальцы, чтобы дотянуться и прикоснуться к ним. Не то чтобы это когда-нибудь случится.
Есть поговорка о "руках, по локоть погруженных в кровь", которая описывает таких, как я. Однако в моем случае я заслужил это прозвище задолго до того, как стал считаться взрослым в глазах закона. Сейчас? Сейчас я настолько погружен в кровь и смерть, что их запах навсегда засел в моих ноздрях. Я не посмею прикоснуться своими грязными руками к такой чистой и невинной женщине, как она, даже если просто потрогаю ее волосы. Для меня она как драгоценная картина в музее, открытая для обозрения, но помеченная
Я снова смотрю на ее губы и замечаю, что она что-то бормочет себе под нос.
— Не падай в обморок. Не падай в обморок. Черт, я забыла надеть перчатки. — Ее голос едва слышен, но я все равно улавливаю слегка истеричные нотки. — Не падай в обморок. Только не падай в обморок, мать твою.
— Разве ты не делала этого раньше?
— Нет. Я просто несколько раз наблюдала, как Летиция это делает. — Она завязывает нитку и поднимает глаза, встречаясь с моим взглядом. — Собакам и кошкам. Не людям. Почему ты пришел сюда, а не в больницу?
— Сюда было ближе.
Девушка качает головой и возвращается к работе.
— Что случилось?
— На меня напал бездомный.
Я получаю еще один взгляд, на этот раз с приподнятой бровью. Она мне не верит. Но это правда. Помимо моей квартиры в Нью-Йорке, у меня есть еще несколько мест, разбросанных по США, где я ночую в перерывах между работой. Но ни в одном из этих мест нет ощущения "дома". Нигде и никогда. Наверное, это делает меня в каком-то смысле "бездомным".
Тигренок переходит к следующему шву, осторожно сжимая кожу пальцами. Ее мышцы сжимаются, заставляя сухожилия на руках выделяться в тот момент, когда она пронзает мою кожу. Может, это из-за тошнотворного вида раны?
— Прости, — шепчет она. — У меня плохо получается. Должно быть, это чертовски больно.
Мое тело замирает. Боль и я были близкими друзьями большую часть моей жизни. Я научился отгораживаться от этого. Ее забота о том, что я буду чувствовать из-за укола, так странна.
Чтобы закрыть разрез, требуется всего двадцать два шва. Они неровные и грязные, но я не возражаю. Все испытание длилось едва ли десять минут. Надо было сделать более длинный разрез.
Тигренок убирает иглу и выдыхает.
— Мне нужно выпить.
— Ты достаточно взрослая, чтобы пить?
Она встречает мой взгляд и слегка наклоняется вперед.
— Не помню, чтобы ты спрашивал мой возраст, когда настаивал, чтобы я тебя зашивала, приятель.
— Почти уверен, что для этого нет возрастных ограничений.
— Умник. — Ее губы расширяются в маленькую улыбку. — Думаю, у нас есть несколько распечаток с инструкциями по уходу за ранами. Они для животных, но ты все равно обязательно их прочти. Я бы предложила тебе и ветеринарный воротник, но не думаю, что у нас есть твой размер.
— Что за воротник?
— То, что получают пациенты ветеринарных клиник. — Ее улыбка становится все шире, и, глядя, как она озаряет ее лицо, я словно снова смотрю на одну из тех сияющих звезд.
Я беру ее правую руку и медленно подношу ко рту. Она ахает, но не отстраняется. Мои губы касаются кончиков ее пальцев, пробуя кровь на вкус. Она выглядит такой невинной и чистой. Какого черта я делаю? План состоял в том, чтобы просто проверить ее и вернуться, как только я пойму, что с ней все в порядке. Не резать себе предплечье только для того, чтобы снова с ней поговорить. Или подумывать о том, чтобы повторить это завтра. И на следующий день после этого.