Темный инстинкт
Шрифт:
— Меня обвинили в том, что я убил Андрея. — Корсаков с силой вырвал полузабинтованную руку у Зверева. — Оставьте меня в покое, все нормально, ну! Заживет как на собаке. Только оставьте, оставьте меня в покое!
— Дима, мы… — Марина Ивановна побледнела.
— Мне он так и сказал: «Это ты его убил». — Корсаков обвел взглядом притихших домочадцев. — Я, понимаете?
Я убил Андрея.
— Дима, ты только успокойся, боже… Ну зачем вы камин-то зажигаете?! — выкрикнула Зверева вдруг с надрывом. — Что вы все.., душно ведь тут. Просто дышать нечем! Дышать невозможно! Откройте окно!
Кравченко, стоявший к окну ближе всех, потянул на себя раму. В комнату ворвался ветер с озера. Шипов-младший
А лицо Корсакова дергалось, словно в нервном тике.
Он ринулся к бару, схватил первую попавшуюся бутылку и припал к ней с жадностью. Поперхнулся, перевел дух и, снова запрокинул голову и глотал, глотал. Григорий Зверев нагнулся, молча начал собирать с ковра окровавленные и мокрые от марганцовки тампоны.
— Принеси какую-нибудь тряпку. Лисенок, — попросил он. — И вообще, мы будем сегодня обедать или нет?
— Дима, что у тебя с рукой? — в который раз жалобно спросила Марина Ивановна.
— Ничего, несчастный случай, я сам виноват, — Корсаков оторвался от бутылки. — Что смотрите на меня? А-а, понятно. Он же сказал: «Кто ж тут про вас молчать будет!» Все, все выложили еще тогда, в самый первый раз!
Все были рады свои сплетни…
— Что ты говоришь? — Зверева подошла к нему. — О чем ты? О каком еще.., обвинении?
— А ты не знаешь?! — бешено выкрикнул Корсаков. — Ты не догадываешься, нет? Этот мент сказал открытым текстом, что вы.., и они тоже считают, что это я убил Андрея!
Зверева придвинулась к нему.
— Тише, ну пожалуйста.., это все бред… — Она коснулась его бинтов. — Все это.., не правда. Этот следователь просто глупый и злой человек… Никто ни в чем.., не может… Мы никогда, никогда ничего подобного никому о тебе не говорили. И не думали никогда. Слышишь, никогда!
Ну, успокойся, успокойся же, Дима.
Он попытался оттолкнуть ее, но она вдруг обняла его крепко, прижалась к нему.
— Никто, никто и в мыслях не держит такого, — приговаривала она, покачивая его, словно убаюкивая. — Ну же, успокойся, пожалуйста. Ты же сильный, ты можешь. Никто больше не посмеет говорить такую поносную клевету.
Он снова попытался освободиться, но она зашептала снова свое: «Тише, тише», — и он вдруг зарылся лицом в ее волосы, а точнее, в кудрявый парик. Его спутаная соломенная грива смешалась с бронзово-каштановыми искусственными локонами.
На этой паре скрестились все взгляды. И только Кравченко смотрел не на певицу и ее бывшего любовника, а на… Новлянского. В тусклых глазах того, кто всего полчаса назад наизусть цитировал Ветхий Завет, сверкнуло что-то такое, от чего Кравченко вдруг стало не по себе.
За обедом все немного пришли в себя. Кравченко, пока еще не сели за стол, буквально силой выволок Мещерского на террасу:
— Что за чертовщина? — зашептал он. — Это Шурка так его отделал? Он что, офигел?
— Это не Сидоров. Я сам не пойму, — Мещерский выглядел растерянным. — Выскочил он от него точно кипятком ошпаренный, кричал вот так же, как сейчас, что его обвинили в убийстве, что Сидоров их всех тут подозревает, даже зубы ему намеревался пересчитать. Потом вроде успокоился, даже разговаривать стал со мной вполне нормально. Вышел Зверев, сели мы, поехали домой. Павлин этот Иваныч тоже стал возмущаться: дескать, с ним о какой-то ерунде милиционер говорил, пустая потеря времени, мол, а настоящего убийцу-психопата, сбежавшего, никто, видимо, искать даже и не собирается, только волынят, тело почему-то не отдают, жаловаться, мол, в Москву, в Генеральную прокуратуру надо. Ну, мы с Файрузом тоже поддакивали. Вдруг — я даже не понял — Корсаков (он сбоку от меня сидел,
Он агрессивен, да ты его лица не видел!
— У него ребенка машиной задавило, и жену тоже. — Кравченко вкратце поведал приятелю все, что узнал о Корсакове. — С таких дел действительно с катушек съедешь.
Но чем черт не шутит… Эх, много бы я отдал, чтобы услышать, о чем они там с Сидоровым собачились.
— Он и там орал как резаный, даже в коридоре было слышно. Смотри, смотри, вон он.
Корсаков, не расстававшийся с бутылкой, брел по коридору, вышел на террасу, шатаясь, дошел до музыкального зала. По нему было видно, что он здорово уже нагрузился — еле на ногах держался. Приятели чуть помедлили, потом двинулись следом.
— Юноши, вы где? — из гостиной высунулась Майя Тихоновна. — Идемте обедать.
— Мы сейчас, мы Диму хотели позвать. — Мещерский с невинным видом двинулся было в зал — оттуда, сначала спотыкаясь, скачками, а затем все увереннее, неслись звуки джаза: играли на рояле. «Smooth jazz, — отметил Мещерский, — Джерри Ли Льюис в такой манере не играл».
— Оставьте его, — Майя Тихоновна тревожно прислушалась. — Его Гриша потом спать уложит. Разве ж так можно с ним? Что этот милиционер — нелюдь, не понимает, что ли? У него ж срыв нервный… Что исполняет-то?
А, это свое, импровизирует. Он и в прошлый раз все играл вот так, играл, а потом взял да и рояль поджег.
— Рояль? — Мещерский устал уже чему-либо удивляться в этом доме.
— Ну да. У него сразу после похорон жены и ребенка выступление было в ночном клубе на Сретенке — он отказаться не мог, деньги кому-то задолжал. — Майя Тихоновна все вытягивала шею точно гусыня. — Ритм сбивает и подвирает маленько, там другая тональность должна быть.
Но это он одной рукой, а так он виртуоз… Ну вот, он и вышел на эстраду: играл-играл, а потом щелк зажигалкой — а там цветы на рояле лежали в целлофане, певичка предыдущая забыла взять. Все и вспыхнуло. А он еще и зажигалку туда — хлоп! Хорошо, вовремя потушили. А он в милиции был, потом увидели, в каком он состоянии, ну и про семью узнали — в больницу отвезли. Его друзья потом уже забирали домой. Этот-то его любимый волосатик-то, ну Джерри его, тоже всякие фортели обожал перед публикой выкидывать. То задницей по клавишам прыгал, то ногой лупил, но чтоб поджигать…
Тут из зала донеслись первые такты «Шехеразады».
У Кравченко вдруг сжалось сердце.
— Наташка-то, жена его, красивая была, — шепнула Майя Тихоновна. — Только вы, юноши, об этом у Марины — ни-ни, ни полсловечка чтобы. Ей и так вся эта история седых волос стоила. А теперь, глядишь, уже и новых недалеко ждать.
Когда они сели за стол, «Шехеразаду» все еще играли: несколько первых тактов, потом начали заново, словно бережно подбирали мелодию. Потом в зал ушел Зверев, а когда вернулся, сказал, что отвел Корсакова наверх в его комнату спать. «Целую бутылку выпил, — сообщил он сестре. — За вторую было принялся. Я отнял. Теперь вроде спит».