Тень без имени

Падилья Игнасио

Настоящий шахматист, говорил мне отец, объясняя правила профессиональной игры, способен с первых же ходов распознать своего противника, и обычно он соглашается на партию, если уверен, что правильно оценил силы своего соперника. Ставкой в этой божественной игре должно быть что-то столь же важное, как и сама жизнь. Мне неизвестно, кто из двоих сделал изначальное предложение и в какой момент появилась шахматная доска. Несмотря на то что всю эту историю окутывает туман, условия партии были определены с самого начала: если мой отец одержит победу, противник займет его место на Восточном фронте, уступив отцу место стрелочника в девятой будке на линии Мюнхен — Зальцбург. Если же, напротив, мой отец потерпит поражение, он будет обязан застрелиться до того, как поезд придет в конечный пункт назначения.

Хотя подобный спор, связанный с самоубийством, кажется абсурдным, он был достаточно распространенным явлением в те скорбные времена, когда жизни и судьбы не имели особого значения: власти империи мало интересовала личность рекрута или

стрелочника, если один из них занимал вакантное место на Восточном фронте. В этой войне, которой, казалось, не будет конца, рано или поздно все заканчивали, истекая кровью в одной и той же траншее. Их имена, как и их жизни, уравнивались в конце концов в полной анонимности. Иногда я думаю, что спор как таковой никогда даже не касался, как утверждала моя мать, стремясь скрыть суицидальные наклонности Кретшмара, той мифической копилки, полной золотых монет, которую моя бабушка дала при прощании последнему из сыновей. Мне кажется более вероятным, что эти деньги, если они и существовали, были проиграны еще раньше. Напротив, идея о том, что человек из поезда был расположен играть на жизнь с тем, чтобы увидеть смерть своего противника, кажется мне более последовательной, учитывая то, какое почти священное значение придавал мой отец шахматам, а также имея в виду то состояние, в которое привел отца этот дьявольский пассажир, ибо, даже выиграв, отец получал во всех смыслах пустое существование.

К несчастью, той ночью мой отец этого не понял и предпочел пустить в ход свои лучшие тактические приемы с беспредельной скупостью, рассчитывая получить сокровище, о котором он даже не смел мечтать. Годы, сегодня я это знаю, показали бессмысленность его победы, но в тот момент, несомненно, отец считал свой спор со стрелочником обещанием бессмертия, а не той медленной агонией, которая в действительности ждала его в девятой будке линии Мюнхен — Зальцбург.

Партия в шахматы не должна была длиться долго, потому что поезд уже подходил к Вене. Мой отец одержал победу и обменялся удостоверениями личности со своим противником. В награду за свое мастерство в шахматной игре он получил вдобавок железнодорожную форму настоящего Виктора Кретшмара вместе с маленькой доской для шахмат, на которой отец разыграл свою судьбу и которую он хранил в сундуке вплоть до дня, когда его осудили. Теперь все это принадлежало отцу, как и сама его жизнь, которую он той ночью вырвал из рук смерти.

Мой отец добросовестно исполнял обязанности стрелочника в течение пятнадцати лет. Вначале никто не замечал в нем ни малейших признаков беспокойства, ни малейших угрызений совести, которые могли бы пролить свет на его обман. Однако постепенно эта чужая жизнь отравляла тело и душу отца, вплоть до превращения его в тень. Чрезмерная любовь отца к железным дорогам была маской, при помощи которой он сумел обмануть всех, за исключением моей матери, наделенной, как никто, интуицией в отношении всех тех событий и явлений, которые другим людям отнюдь не были очевидны.

С первого дня мой отец с максимальным усердием вживался в новую оболочку. Девятая будка находилась на западной границе Зальцбургского округа, в часто посещаемом, особенно во время войны, месте. В соответствии со своим назначением пост располагал помещением необычайно больших размеров — для таких, как отец, выросший в известном своей нищетой Ворарльберге. Эта постройка превратилась в жилище незаконнорожденного Виктора Кретшмара, происходившего из Галиции и освобожденного от воинской службы из-за поражения дыхательной системы — вначале симптомы этого заболевания отец старательно симулировал, но впоследствии они исчезли. Очень скоро окрестные жители привыкли к его присутствию, стали звать отца Виктор Кретшмар, да и сам он уверился в том, это имя принадлежало ему. Его пост не требовал ничего, кроме наивысшей пунктуальности, чтобы осуществлять целесообразный перевод стрелок в будке и время от времени посылать вышестоящему начальству однообразные отчеты. Это праздное и погруженное в рутину существование не замедлило привести его к поиску в деревнях, расположенных неподалеку, женщины, способную помочь отцу поселить в служебное помещение многочисленную семью, которую он очень хотел иметь.

Думаю, что мои бабушка и дедушка никогда так до конца и не поняли, как их сын, который для своих родителей оставался Тадеушем Дрейером, изменил свою судьбу столь немыслимым образом. Тем не менее я уверен, что старый крестьянин с фотографии, который ранее отдал своего сына войне, убежденный в скором получении третьей траурной медали, никогда не простил моему отцу такого отказа от самоубийства во имя родины. Со своей стороны, моя бабушка еще написала ему дюжину писем, продолжая называть его Тадеушем. Наконец мой отец прекратил эту переписку, потому что он полностью вжился в образ стрелочника Виктора Кретшмара и не желал от этого отказываться. Возможно, отец боялся того, что материнские послания выявят его дезертирство, а может быть, отца волновало, что письма матери послужат постоянным напоминанием о его обмане. Поэтому отец без колебаний обрубил этот эпистолярный обмен, убив таким образом в своей памяти тех, кто зачал его. Сын, воскресить которого стремились эти два старика, не ведали о том, что носящий теперь имя Тадеуша Дрейера, вероятно, был убит на Восточном фронте, с которого приходили все менее обнадеживающие известия.

Ни полный отказ моим отцом от

своего имени и прошлого, ни благодать первых лет, проведенных на посту стрелочника, не оказались достаточной компенсацией того трагического мировосприятия, которое в конце концов стало неотъемлемой частью его самых страшных снов. Пока шла война, не проходило ни дня, чтобы стрелочник не спускался в город, чтобы удостовериться в смерти Тадеуша Дрейера, то есть в своей собственной смерти. Вместе с потенциальными вдовами и безутешными стариками с самого раннего утра он ждал у дверей почты публикации сводки о погибших. Все последние траншеи сложной конфигурации ежедневно проходили в его воображении, но в списках погибших не встречалось имени Тадеуша Дрейера, от которого моему отцу не удавалось избавиться, разрушив его в себе. Возможно, потом, возвращаясь в свое помещение, он представлял себе, что найдет письмо, где его родители, вероятно, сбитые с толку сообщением о гибели рекрута Тадеуша Дрейера, пишут отцу по его новому адресу в Зальцбургском округе, требуя объяснений. Быть может, отец при этом утешал себя мыслью о том, что не он прекратил связь с моими дедушкой и бабушкой, а это сделали они: получив похоронку, оплакали его смерть, думая о родной плоти, уничтоженной французскими осколками или балканскими червями. (Сведения о гибели Тадеуша Дрейера, по всей видимости, просто не дошли до того почтового отделения, на котором отец ждал вестей.)

Слабым утешением, должно быть, были для моего отца гипотетические убийства самого себя, которые он ежедневно мысленно совершал, потому что вскоре телом и душой он начал искать узаконивания своей новой жизни всеми доступными способами. Возможно, ему хотелось бы иметь сразу сотню детей, которые могли бы распространить его новое имя по всему свету, но женщина, которую он для этого выбрал, смогла дать ему всего лишь одного. Одного сына, который к тому же слишком поздно вошел в его существование, так как я родился на исходе войны после неудачных беременностей. Казалось, природа напоминала моему отцу о презренной фальшивости не только его имени, но и самого его тела. До моего рождения у окрестных жителей уже вошло в привычку видеть постоянно беременной, но в итоге всегда бездетной жену стрелочника Кретшмара. В связи с этим, когда последняя беременность завершилась удачно, вскоре поползли слухи о незаконнорожденности этого ребенка.

Преодолев таким образом препятствия, которые сама природа чинила его новому образу, мой отец направил свои последние усилия на то, чтобы доказать миру, что судьбой ему всегда было предначертано быть безупречным железнодорожным служащим. Его стремление, тем не менее, породило железнодорожную мономанию, достойную лучших причин. Исходя из безусловной предпосылки, что человек есть не что иное, как его дело, Виктор Кретшмар превратился в самого ревностного и наилучшим образом подготовленного стрелочника возрождавшейся после войны железнодорожной индустрии. Аминь переводу стрелок, который он производил ежевечерне с ритуальной точностью; мой отец покрыл стены своего жилища кучей почетных грамот, которые год за годом вручала ему компания. В этих бумагах не содержалось ничего, чего не было бы в дипломах и грамотах его предшественников, однако отец выставлял их напоказ, как если бы они являлись неопровержимыми свидетельствами идентичности его нового имени, той репутации, которую создавали ему хозяева чем-то вроде паровозной смазки. Не ограничиваясь этим, отец терпеливо собрал в своей постройке подлинный железнодорожный архив, который дополнил его энциклопедические знания обо всем, что касалось профессии. Здесь были чертежи древних и современных машин, почтовые марки, дагерротипы, тщательно выполненные гравюры, обширные по размерам планы железных дорог в странах с непроизносимыми названиями и даже беспорядочная куча романов, сюжет которых имел отношение к железной дороге, прочитанных моим отцом с медлительностью неграмотного. Все названные вещи составляли основную меблировку жилища моего детства. Они же были моими товарищами по играм, книгами для чтения, металлическими или бумажными привидениями, которые скоро уменьшили жилое пространство нашего помещения, как если бы с их помощью Виктор Кретшмар сумел разместить здесь отсутствовавших у меня братьев и сестер.

Поэтому в какой-то момент наш дом стал тесен для материализации бредовых идей моего отца. Того, что он знал о железных дорогах, было достаточно, чтобы получить в Вене степень безупречного железнодорожного инженера, но отец удовлетворился тем, что соорудил небольшую пристройку к нашему жилому помещению. Именно там он создал свой собственный макет железной дороги, и никто не мог подозревать, что создателем этих движущихся миниатюрных поездов был мой отец, творец без имени и голоса.

Я хорошо помню отца тех лет. Это был человек, сумасшедшими глазами глядящий на крошечные локомотивы, привезенные из Лондона или Берлина, на маленькие безмятежные поселки, сделанные из сосны, миллиметровую будку для хранения инвентаря, раскрашенную в цвета австрийских железных дорог и населенную свинцовым гусаром, загримированным под стрелочника. Вечер за вечером мой отец самозабвенно манипулировал этой куклой, тренируясь в бесчисленном переводе стрелок и достигнув при этом совершенства, которое не имело ничего общего с ребяческим. Я, со своей стороны, зачарованно следил за ним, стараясь забыть, что в эти самые моменты моя мать ехала в Зальцбург в поисках работы, даже не всегда законной, которая позволила бы ей залатать дыры в нашем бюджете, связанные с железнодорожной манией Виктора Кретшмара.