Тень каравеллы (Журнальная версия)
Шрифт:
Ноздря был гад. В школе он отбирал у малышей тощие завтраки, продавал поштучно старшеклассникам самокрутки, хвастался новыми хромовыми сапогами и противно ревел, когда его запирали после уроков в пустом спортзале.
Тетя Ага была ему мачеха, но никогда не обижала, заступалась перед отцом. Она таскала Борьке шоколад и махорку, а он спекулировал этим товаром в школе.
Меня Ноздря невзлюбил с первого дня.
Мы «познакомились», когда он, только что приехав, сидел на лавочке у крыльца, а я возвращался из школы.
– Эй ты, фраер, –
Я с любопытством, но без боязни поглядел на белобрысого мальчишку с ленивым лицом и бесцветными ресницами. Потом уверенным голосом поставил его в известность, что здесь живу.
– Живешь? – холодно удивился он. – Жил ты здесь, это точно. А сейчас твоя жисть кончилась. Капут.
Спокойной жизни действительно пришел «капут». Подзатыльники, шалабаны, комки снега за воротом «украшали» мои дни так сильно, что я не видел света. Не было покоя даже дома. Ноздря проковырял в тонкой перегородке дырку и обстреливал меня из резинки проволочными скобками. Он ухитрялся попадать по ушам, и боль была ужасная.
Учился теперь Ноздря в нашей школе, в пятом классе. На переменах он меня не трогал, но дорога в школу и обратно казалась мне пыткой. Она была полна страха перед новыми Борькиными издевательствами.
Однако бывали и у Ноздри черные времена. Иногда по вечерам дядя Глеб лупил его ремнем за двойки, курение и прочие грехи. Я утыкался лицом в подушку и зажимал уши, чтобы не слышать звуков расправы, но это не помогало. Ноздря пронзительно верещал.
На следующий день Ноздря бывал злым, как сто голодных дьяволов. Он ненавидел меня за то, что я знал о его унижении. Он думал, что я радуюсь его беде.
Особенно возненавидел он меня с тех пор, как я забрал карту. Нашу с Павликом карту. Павлик не увез ее, оставил в пустой комнате. Однажды в коридоре я увидел, как тетя Ага таскает в кладовку чемоданы и корзины. Дядя Глеб и Ноздря помогали ей: тоже носили какое-то барахло. Тут-то я и увидел карту. Ноздря волочил ее, свернутую, по полу.
– Это наша! – крикнул я с внезапной яростью. – Куда тащишь, ворюга?!
Ноздря медленно повернул ко мне рыбье лицо. Сказал шепотом:
– Иди отсюдова… знаешь куда?
Никуда я не пошел. Намертво вцепился в карту и рванул к себе.
– Что за шум? – спросил дядя Глеб.
Чувствуя, что разревусь, я заговорил торопливо и зло:
– Это наша! Мы с Павликом играли! Он мне оставил, а не вам! Не имеете права! Все равно моя…
– Отдай, – сказал Борьке дядя Глеб.
Ноздря выпустил карту, и я полетел с ней спиной вперед к дверям. Тетя Ага вопила вслед:
– А ворюгой нечего лаяться! Ты видел, как он ворует? Видел, а? Интеллигенция вшивая!
Карту я повесил на стенку, которая отделяла нашу комнату от Борькиной.
Борька спекулировал не только в школе. Видели его не раз и на барахольном рынке – толкучке. А однажды я встретил его рядом с кассами кинотеатра.
Мы оба пришли туда после уроков. Я – чтобы взять билет на картину «Волшебное зерно», Ноздря – по своим делам.
Окошечки касс были на улице. Билетов не оказалось, но неподалеку толкались и шумели ребята. Знакомые, из нашей школы, и чужие.
– Греческие орехи дают! – возбужденно сообщил мне второклассник Володька Одинцов.
«Греческие» орехи «давал» Ноздря. По три рубля за штуку. Покупателей хватало. Все равно билетов не было, и ребята без раздумий отдавали скомканные трешки за невиданное чудо. А разве не чудо? Многие про такие орехи и не слышали. Большущие, желтые, они деревянно постукивали в Борькиных ладонях.
– А ну налетай! Потом пожалеете! У мамки таких не допроситесь!
Я протолкался к Ноздре. Я боялся, что он и здесь не забудет о своей вражде, но не вытерпел. Помнил об «ореховом флагмане».
Ноздря не подал виду, что знает меня. Сунул за пазуху деньги, протянул орех и снова призывно заголосил.
Орех был бугристый, скользкий и холодный. Я расколотил его обломком кирпича на тротуаре. Не очень удачно расколотил: одна половинка скорлупы треснула. Но вторая была совсем хорошей. Я вынул из нее ядро. Вернее, это было не ядро, а темные пыльные крошки. Горькие.
Я снова протолкался к Ноздре:
– Борька! Он же гнилой!
Ноздря бросил на меня стремительный ненавидящий взгляд. Сказал одними губами:
– Пошел!
Я ушел. Что я мог сделать? Ладно. В конце концов, главное то, что скорлупа была подходящая.
Домой я решил не ходить: боялся, что Татьяна уже вернулась из техникума и будет засаживать меня за уроки. Я отправился на школьный двор. Там, за поленницей, был мне известен незаметный уголок.
В карманах и портфеле нашлось все, что было нужно для постройки: свечной огарок, нитки, спички.
Я разжевал парафин и белой мякотью заполнил трюм будущей каравеллы. Потом воткнул в парафин две спички-мачты, укрепил на носу спичечный бушприт. Поставил клетчатые бумажные паруса и долго возился, натягивая нитяные штаги и ванты.
А потом вышел на улицу и пустил легонькую крутобокую каравеллу в синий разлив уличной весенней воды.
Каравелла не успела уйти от берега: я заметил Ноздрю. Он шагал в мою сторону. Я торопливо спрятал кораблик в портфель, но сам исчезнуть уже не смог.