Тень каравеллы (Журнальная версия)
Шрифт:
Ну конечно, он не полетел. Он пробежал, согнувшись, несколько шагов, постоял две секунды не оборачиваясь, а потом взревел яростными слезами и бросился в бой. Мы самозабвенно сцепились посреди тротуара.
И оказалось, что это совсем нестрашно!
Даже в тот момент, когда он сидел на мне верхом и лупил между лопаток, я не терял уверенности в победе. Потом я извернулся, и мы поменялись местами.
Как хорошо, что не было прохожих! Любой взрослый увидел бы здесь простую вещь: сцепились на тротуаре двое мальчишек – обычная история.
Ну, я дал этому Тольке, пока сидел на нем! Он вырвался наконец, мы вскочили, и я ринулся снова. Пусть болела распухающая губа, саднило плечо! Разве в этом дело?
И он побежал.
Сначала он пятился, нелепо отмахиваясь кулаками и всхлипывая, затем повернулся и бросился от меня, сердито подвывая.
Гнал я его полквартала. Потом отстал.
Рубашка на плече была порвана и прилипла к ссадине. Губа, кажется, стала величиной с котлету. Правый глаз понемногу заплывал.
Я медленно зашагал домой. Ожидалась взбучка, но это меня не трогало. Разве могла она уменьшить радость моей победы? Радость ясную и торжественную, как финал Пятой симфонии!
Нет, я ничуть не боялся, хотя знал заранее, что скажет мама.
– Силы небесные! – сказала она. – Иди сюда! Так… Ну, кажется, мое терпение лопнуло.
Я молчал, стараясь придержать отвисающую губу.
– Что с тобой делать? – печально спросила мама. – Ну что? Отлупить? Но, по-моему, тебе и так досталось.
– Да? – язвительно сказал я. – «Досталось»!.. Ты бы посмотрела, как досталось ему!
Это почему-то маму не обрадовало.
– Во что превратил одежду… Убирайся в угол! Вон туда, за шкаф. Видеть тебя не желаю!
Но даже это унижение не сломило меня. Оттуда, из темного угла, я известил маму, что завтра этот гад получит еще больше.
– Да что вы не поделили? Можешь ты объяснить, в конце концов?
– А чего он… Я его, что ли, трогал когда-нибудь? Он сам все лез… Дурак. Думал, что я все еще его боюсь… – Я потихоньку вышел из угла. – Мам… Ты помнишь, как играл оркестр, да? Когда трубы в самом конце играют… Помнишь?
Мама с полминуты молча смотрела на меня.
– Это называется «аллегро виваче»… Иди сюда, покажи плечо. И перед следующим поединком, прошу тебя, надевай старые штаны и рубашку.
Ночью в реку вошла эскадра.
Берега были совсем черными, и редко-редко мерцали на них огоньки. Небо и вода были светлее, в них еще не погас отблеск заката. В синеве висел месяц. Он отражался в реке золотыми чешуйками. Закрывая эти чешуйки и береговые огни, проходили темные корабли.
Был торжественным и бесшумным их медленный ход. Чуть заметный ветер не трогал складки на парусах и длинные повисшие флаги. Желтым светом горели над ахтерштевнями старинные фонари. И лежала ясная тишина, только ветки прибрежных
Я стоял высоко на обрыве. Очень широкая лестница убегала к воде – целый каскад беспорядочных ступеней. Прохладный воздух поднимался от реки и вместе с привычными запахами сырого песка и трав доносил запах влажных парусов и смоленых канатов.
Прозвучала чистая струна. И тут же из темной толпы кораблей вышел и двинулся к берегу парусник с крутыми бортами и высокой кормой.
Я долго-долго бежал ему навстречу. Мимо громадных ржавых якорей, мимо старых пушек, тут и там разбросанных на ступенях. Звонко, как выстрелы, щелкали на камнях мои подошвы. Но сквозь это щелканье и шелест ветра в ушах я услышал, как заскрипел о каменный причал борт Каравеллы.
Тогда я замедлил бег. Остановился. Неспокойно стукало сердце.
Кто-то шел навстречу. Я еще не видел лица. Но я уже знал, что это Павлик.
«А-а, ты здесь, – сказал он из сумерек. – Хорошо, что пришел».
«Да, – сказал я. – Павлик! А это наша Каравелла?»
«Ты все еще боишься Тольку?» – спросил он.
«Нет, – сказал я. – Ну ты же знаешь, что нет».
«И ничего не боишься?»
Я молчал. Я многого боялся. Трескучих молний, кусачих пчел, насмешек, торговца, у которого украл подшипник. Боялся, что заболеет мама…
Правда, я не боялся уже ночной темноты, самых злых собак и высоких откосов, с которых не каждый решится съехать на лыжах…
«Павлик, – сказал я, – помнишь, я был еще маленький, и мне было страшно одному по вечерам, и я ревел, когда на меня кидался Марсик Вовки Сазанова, но мы все равно плавали вместе. И ты не говорил, что я трус».
«Разве я говорю, что ты трус?» – ласково сказал он.
«Значит, ты возьмешь меня на Каравеллу?»
Я увидел сквозь сумрак, что он опустил глаза.
«Пока еще нельзя…»
Нельзя. Я так и знал, что он это скажет! Сразу же знал. До чего же мне стало грустно.
И вдруг просветлел и разгорелся месяц! И фонари эскадры засияли ярко, будто начинался праздник. Приподнялся и хлопнул обвисший фор-марсель Каравеллы! А трубач на высокой корме ясно и негромко проиграл знакомый сигнал «Ветер с утра…».
И тут я увидел, что не месяц светит и не фонари, а растет на востоке рассветная полоса. И паруса и флаги из черных делаются цветными.
А Павлик смеялся. Я увидел его лицо. Пашкино лицо с золотыми точками в глазах и черной родинкой над верхней губой.
«Я пошутил, – сказал он. – Пойдем. Это ведь наша Каравелла».
Он взял меня за руку. И мы пошли вниз, к знакомому до последней царапинки трапу. Мимо пушек и якорей…
Я просыпался, смеясь от радости. И, уже очнувшись совсем, лежа в тишине, я все еще ясно ощущал в ладони тепло и твердость Пашкиной руки.
Летние дни