Тень отражения
Шрифт:
Ииии -
ра"з два три
ра"з два три
ра"з два три
ать два , мусьё
Дамы, шарман, вы прекрасны!
Вам бледность к лицу
И голубые прозрачные тонкие пальцы.
Я же просил!
Я просил же Вас – Не улыбаться!
Иииии -
ра"з два три
ра"з два три
ра"з два три -
как на плацу.
Всё, господа! Уведите, пожалуйста, дам!
Скоро узнаете вы про коварство рассвета…
Вальс завершается! Свечи погашены ветром
Иииии -
Ра"з два три
ра"з два три…
Нет!
Вам
Она проснулась, ещё не понимая причины. Лежала не открывая глаз. Прислушивалась. Долго не могла понять, сон это или реальность. За стеной осторожные шаги. Ступали легко, быстро, будто танцевали…
"Танцевали?" – она резко села. Потерла глаза. Открыла. Ничего. Темнота и шаги. "Раз-два-три, раз-два-три…" – неожиданно, шепотом.
Потом сама испугалась своего голоса. Замерла, глубоко вздохнула, задержала дыхание… И вдруг… зажала рот двумя руками, проглотила рвущийся наружу крик. Музыка! Там, за стеной – музыка! Вальс.. Да, конечно же, это.. это.. Шопен? Да, он..
Пальцы похолодели, стали ломкими, прозрачными. Дыхание – не нужным.
Раздражённо откинув одеяло, нервными, мелкими шажками понеслась, не касаясь ледяного пола.
"Тапки. Тапки надень. Заболеешь" – жирной, скрипучей чертой перечеркнуло, разлилось чернилами по пожелтевшим, хрупким листам с махровыми кромками, превращая ровные ряды полосок в мёртвое месиво.
Она так и замерла: с открытым ртом, с безумным взглядом, развивающимися от быстрого бега волосами, с тоской и горечью на губах.
Настенное зеркало, в трещинах и разводах, отражало маленькую, тонкую девочку в кипенно-белой балетной пачке, новеньких белоснежных пуантах, застывшую картонной фигуркой в пустом бесконечном зале. И только музыка, музыка, музыка…
глава 5
Немудрёный ужин. Одиночество разбавляет бубнёж соседского телевизора. Чуть позже прибавляется надтреснутый вокал, исполняющий что-то под вечные три аккорда, судя по звуку, это из салона машины, стоящей во дворе. В довершение, чья-то портативная колонка осчастливливает меня невнятным блеянием новомодного исполнителя. Детский смех на площадке переплетается с истеричными пьяными воплями из соседнего двора. По летнему открытые окна впускают беспрепятственно эту какофонию. Звуки города. Новостная лента дарит когнитивный диссонанс, оказывается, будущее уже наступило, и мир никогда не будет прежним.
С ужасом смотрю в окно. Успокаиваюсь. Коротая вечер, включаю фильм. Попутно копаюсь в телефоне. Обычный в общем-то вечер. Мысли плавают, не пытаясь остановиться, неясный сумбур, словно мельтешение бабочек-однодневок. Поставив на паузу, иду курить на балкон, в сумерки. Небо подсвечивается аурой города, затихают проезжающие где-то машины. и постепенно звуки истаивают. Плюхнувшись на диван, возвращаюсь к фильму.
Фёдор Михайлович смотрит в небо. Безусловно, стекло скрадывает большую часть красоты, но и то, что он видит, ему нравится. С наступлением ночи становится совсем тихо, и можно даже слышать сверчков. Где-то в проулках щебечет какая-то пичуга, а по небу рассыпаны звёзды. Фёдор Михайлович понимает, что видит лишь самые яркие. Разбросанные кем-то небрежно жемчужины на полотне. Полотне, заполняющем весь виднокрай и меняющим оттенки. От тёмно-голубого до иссиня-чёрного со светлой
глава 6
всё банально, всё – как обычно -
сигареты и пошлый кофе,
зажигалки затмили спички,
как письмо социальный профиль,
не имею почтовый ящик -
ящик компа меня имеет,
пусть алкающий да обрящет
хлеба, веру, а лучше – денег,
я нашла на дороге дядьку,
старый, дряхлый и взглядом колет
как-то мимо, и непонятно -
гений, псих или алкоголик,
подошла – как дела, приятель,
шёл куда или так гуляешь,
а он мне говорит некстати -
ты по аглицки понимаешь?
достаёт из кармана книжку,
я как глянула – обомлела
год издания аж три тыщи,
и язык был какой-то левый,
дядька пялится и спокойно
достаёт мне вторую книгу,
и читает смешно, по-своему,
точно, думаю, забулдыга,
ну, а че, человек он всё же -
я хватаю его подмышки,
и вдруг чувствую – заморожен,
словно бройлер, глаза – ледышки,
а он ржёт и вставать не хочет,
всё бубнит… вот такая лажа,
голос – сорванный колокольчик,
запах – будто во льду параша,
я – звонить, онемели пальцы,
в голове – пустота и холод,
а мужик перестал смеяться,
будем, мне говорит, знакомы,
всё, решила, пора мне в дурку,
не хватало галлюцинаций,
говорю с ледяной фигуркой
в шуме праздничных декораций,
Автобус опоздал на пятнадцать минут. Прыгая поочерёдно на правой-левой, прикуривала сигарету от сигареты, создавая иллюзию тепла и очага. И ехать-то минут десять от силы. Дольше ждала эту раздолбайку. Но пешком идти неудобно, потому как не то что тротуара, тропинки кривой не было. А на обочинах сугробы метровые. Топать же по проезжей части, коею с трудом можно назвать таковой, сильно небезопасно.
Пазик, обмороженный и зачуханный, косолапо подрулил к остановке. Бабулька, что мытарилась вместе со мной в ожидании автобуса, с ходу вгрызлась водиле в мозг. Тот упёрся взглядом в заметённую снегом дорогу и на раздражитель не реагировал. Бабуля иссякла, плюхнулась на сидение, обтянутое драным дерматином, сняла допотопные варежки, принялась, разбрызгивая слюну, дуть на окоченевшие пальцы.
В салоне полумрак. За окном – задолбанные люди, яркие огоньки машин, беззубая улыбка луны. Ничего больше, словно вокруг всё вымерло, вымерзло, ушло под землю.
Заблудившийся светофор вздрогнул расколдованным принцем и выпучил кровавый глаз. Автобус, как ни в чём ни бывало, проковылял мимо. Бабулька вроде открыла рот с намерением гавкнуть на слепого водилу. Но тот, зыркнув исподлобья на неугомонную старушенцию, вдруг заорал во всю глотку: " Нас хрен догонишь!" Бабка так и осталась сидеть с отвисшей нижней губой.
Тётка в окне, с лицом, перебитым по диагонали светом от фар встречных машин, не двигаясь неслась вместе с нами с другой стороны окна. Да там полно было народу. Принялась разгадывать, кто есть кто.