Тень сумеречных крыльев

Лепехин Александр Иннокентьевич

В итоге Кадиша поблагодарили за помощь, вежливо распрощались и отпустили обоих Галеви домой. После этого долгое время не было никаких новостей: женщины пропадать перестали, Иные не появлялись, жизнь входила в свою колею. Так прошло около года.

Однажды Кадиш гонял с соседскими мальчишками, проверяя, кто дальше прыгнет с забора в конце двора. Была как раз его очередь лезть на импровизированный трамплин, когда мир вокруг зачем-то вздрогнул. Удивившись – чего это он? – мальчик попытался ухватиться за кривоватые, выщербленные ветром, дождями и самим временем кирпичи, но вдруг понял, что промахивается. Страх, скользнув по костям, укусил его в самое сердце – что, зачем,

почему? А мир тем временем трепетал, словно крылья воробья, кружился и неотвратимо заваливался куда-то за затылок. Кадиш успел крикнуть что-то невразумительное – и его словно загасили, как свечу.

Очнулся он уже дома. Болело все. Болели ребра – друзья сказали, что он рухнул кулем с высоты трех аршин, и поймать не успели. Болели пальцы – ободрал, когда пытался ухватиться. Болела голова – но не от удара, а мерзко, противно, вспухая изнутри. Подташнивало и шумело в ушах. И была слабость, не дававшая толком даже повернуться на кровати.

Сначала на него, конечно же, накричали. Потом принялись причитать. Порывались тормошить и требовать перестать придуриваться. Плакали. Молились. Дедушка, вернувшийся с бойни ближе к вечеру, строго повелел всем не предаваться унынию, ибо это ни в коем разе не поможет, а только усугубит. Потом внимательно осмотрел внука, вздохнул и направился в свою комнату.

Явился оттуда он уже ближе к ночи. Одетый непривычно, «по-дорожному», как это называлось, с сумкой через плечо, он еще раз подошел к кровати, снова вздохнул и направился к двери. Подле нее задержался. Прикоснулся к мезузе, продолжавшей охранять дом, – и вышел вон.

Его не было дня два. За это время Кадиш слегка оклемался, начал пытаться вставать – но на следующий вечер при попытке добраться до отхожего места его снова скрутило. Хуже всего оказалось, что организм решил расслабиться во время приступа и целей своих достиг: со стыдом пришлось окунуться в кадушку, а одежду унесли стирать, держа на вытянутых руках. И головная боль, поутихшая было за ночь, вернулась с новой силой, сворачивая весь остальной мир до глубокой, гулкой ямы, со дна которой будто бы тянулся сам подросток. И не дотягивался.

Утром третьего дня дедушка вернулся. Причем не один: с ним был доктор, которого Кадиш уже как-то видел в Оршеве. Он жил далеко – поговаривали, что ажно в самом Унгваре, – и в их краях появлялся, только если случалось что-то действительно серьезное. Значит, похолодел Галеви-младший, сцепив зубы, дело действительно дрянь.

Доктор подтвердил его подозрения. Он задумчиво шевелил усами, щупая тощую мальчишескую грудь под ребрами, светил маленьким зеркальцем в глаза, от чего в голове стреляло и искрило, и считал биения сердца, глядя куда-то в сторону. Попутно выспрашивал: что Кадиш ощущает, как дело обстоит с аппетитом, с чего все началось, что было до того, не случалось ли ударяться cranium’ом[1]. Позже, отозвав дедушку в сторону, что-то серьезно и будто бы виновато ему втолковывал. Разобрать удалось только «encephalitis[2]» и «tumor[3]», но то, как побледнел старый шойхет при этих словах, сказало больше, чем самые подробные объяснения.

Когда гостя проводили, дедушка тяжело осел на табурет возле стола и подпер голову сильными, натруженными за годы руками. Причитания среди остальной семьи возобновились было, но быстро умолкли. Видно, даже до самых эмоциональных дошло, что это неуместно, ни к чему, незачем. Кадиш лежал и мысленно примерял на себя фразу: «Я умру». Слова падали и проваливались насквозь, не желая задерживаться в голове, и тогда он поднимал их обратно, снова и снова. Небо заглядывало в окно, на ветке растущей возле дома акации сидел

и поглядывал внутрь нахальный, рыжий в утренних солнечных лучах воробей.

Тогда старший Галеви встал. И произнес несколько слов, за какие сам же в свое время строго выговаривал всякому употребившему. Грохнул кулаком по столу, снова повесил сумку через плечо и вышел. К дверному косяку он больше не прикасался.

Проходил день за днем, ночь за ночью считала мгновения. Кадиш пытался свыкнуться с мыслями о смерти. Ему становилось то лучше, то хуже, но мозг до последнего отказывался впустить в себя осознание простой истины: скоро его не станет. Останутся нехожеными дальние дороги, несмотренными чужие города, непересеченными мосты над тайными реками. Жизнь переломилась у самого своего корня, не успев даже толком вытянуться и зашелестеть листвой.

На сей раз ждали гораздо дольше. Лишь через три недели где-то в дальнем конце улицы загрохотали копыта, потом раздался стук, скрип спешно отворяемых воротин. Дедушка, усталый, еще более постаревший, провонявший пылью и смесью конского с человеческим пота, влетел в дом, бешено озираясь, потом подпрыгнул и совершил немыслимое: стянул мезузу с притолоки. Пошептал над ней, словно извиняясь, и унес в свою комнату. Хлопнула крышка сундука.

А в дом уже заходили новые гости, при виде которых Кадиш забыл про головокружение и приподнялся на локтях. Это были Иные, и знакомые Иные – те самые, что допрашивали Галеви-младшего по поводу подозрений в адрес Зеленого Человека. И Мужик, и Кот, как их еще тогда мысленно окрестил внук шойхета, со сдержанным интересом косились по сторонам. Взгляды их порой словно гасли – казалось, что они смотрят не на предметы вокруг, а куда-то еще. «В Сумрак», – догадался Кадиш и сам себе покивал: ну конечно, им же интересно, как действовала защита и почему только теперь стало можно войти.

Кот остался стоять подле стола, с легким налетом брезгливости поглядывая на пол, потолок, нехитрую утварь и мебель. Мужик же, не церемонясь, взял табурет и присел рядом с кроватью больного. Он пристально посмотрел в упор, взял подростка за истончившуюся, посеревшую руку и гулко спросил:

– Помнишь нас?

– Помню, – просипел отвыкший говорить вслух Кадиш, потом откашлялся и повторил: – Помню, конечно. Вы спрашивали о Зеленом Человеке. А что с ним? Вы узнали, кто был виноват? Поймали?

Улыбнувшись, Мужик похлопал его по предплечью.

– Вот же неугомонный. Да, и узнали, и поймали. Но об этом, может, потом. А теперь сказывай: чего это ты тут учудил?

* * *

– Так, погоди. – Ольгерд встал и прошелся по кабинету. – То есть, ты хочешь сказать, твой дед был настолько важен для Дозоров, что смог уговорить их тебя вылечить?

В больших влажных глазах Цатогуа были одновременно и печаль воспоминаний, и добродушная ирония, и некоторое даже удивление. Он поджал губы и развел руками.

– И как вы себе это уже представляете? Он помахал на них щепкой от стола, за которым успел посидеть Йехошуа ха-Ноцрет, Иные ужаснулись великой мощи сего артефакта и живеньким аллюром поскакали в Оршеве?

– Я стараюсь ничего не представлять, не имея на руках фактов, – добавил холода в голос глава Дневного Дозора. – Давай не тяни уже, а то кофе отниму.

– А я и так уже допил, – с нахальной невинностью и прозрачнейшим намеком в голосе похлопал бескуд ресницами. Ольгерд едва удержался, чтобы не приложить ладонь правой руки к лицу. Впрочем, кофемашине было все равно, и потому очередная порция напитка вновь перекочевала в руки Цадика. Тот потянул губами пенку, зажмурился от удовольствия и продолжил рассказывать: