Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Ирина только в прошлом году окончила десятилетку. За время экзаменов похудела так, что остались одни глаза да косы. Зато привезла аттестат почти с одними пятерками.
– Э-э, как состругало тебя, цветочница! – улыбнулся Захар. – Для поправки ступай-ка на молокоприемный пункт. Раз любишь чистоту – заведуй нашей молоканкой. Вот там и разворачивай во всю ширь эту… санитарию с гигиеной…
Однако Шатрова не приняла ни его улыбки, ни его шутки.
– Я лучше в телятницы пойду, – заявила вдруг
– Почему? – удивился Большаков.
– Потому что телки дохнут у вас, как цыплята.
«Как цыплята» – сказано, конечно, чересчур. Но телки иногда падали, это верно.
Разговор происходил как раз на скотном дворе, и телятница Пистимея Морозова, жена бригадира, старуха ласковая, тощая и молчаливая, обиженно поджала губы.
– На все воля Божья. Человек мрет, а скот и подавно Господним перстом не защищен.
– Скот не перста требует, а ухода. А ты, бабушка-пресвитерша, больше в молитвенном доме сидишь…
Это было правдой. По три-четыре раза в неделю Пистимея проводила в молитвенном доме свои баптистские богослужения. Кроме того, чуть не каждую неделю праздновала то день рождения, то день крещения, то день бракосочетания дряхлых старушонок своей общины. А уж о Рождестве, Пасхе, Троице или Преображении и говорить нечего. В эти религиозные праздники для нее хоть подохни все телята… Хорошо еще, что она перед праздниками каждый раз приходила в контору и просила подмены.
Захар несколько раз пытался снять ее с телятниц, но старуха обижалась и чуть не плакала:
– Это как же, Захарыч… За что обижаешь?
– Да ведь от ваших молитв телята в весе не прибывают, – говорил каждый раз с раздражением Захар.
И каждый раз Пистимея отвечала:
– Вот-вот, ты всю жизнь шпыняешь Бога… и нас, весь молитвенный дом, грозишься раскатать. Да убудет ли, коли старушонки мои какую молитву прошепчут? Перемрем – тогда раскатывайте. А я ведь живу как? Молитву – Богу, а руки – людям. Какие ни есть, а все польза. Уж ты не строжись, а я старательней буду приглядывать за животинками.
На этот раз Пистимея, однако, не стала уговаривать оставить ее на работе. Она только оглядела с тоской свои руки, одна из которых была покалечена – указательный и средний пальцы на правой руке наполовину обрублены, – и произнесла:
– Одряхли, знать, совсем, проклятые. Отработали свое, кормилицы.
И пошла, сгорбившись, тяжело шаркая ногами. Шла так, что Захару даже жалко стало старуху.
– Считай, бабушка, что перст Господень распростерся и над скотом, – сказала ей вслед Иринка. И, почувствовав, что получилось это как-то грубовато, прибавила, оправдываясь: – Не люблю я ее…
Распростерся ли перст над беспомощными, тонконогими бычками и телками, защищала ли их теперь целая Божья длань, – во всяком случае, телки с тех пор не
Но чуть телята набирали силу, Ирина снова принималась за председателя, требовала чего-нибудь – например, заново покрасить облупившиеся ставни на колхозной конторе – и не отставала до тех пор, пока не добивалась своего.
…Нахлобучив фуражку, председатель опять присел на стул у стены и долго оглядывал Ирину с головы до ног. Оглядывал так, будто видел впервые. Ирина даже смутилась, отступила к окну:
– Ну чего ты, Захар Захарыч?…
– Да ты понимаешь, – Большаков постучал пальцами себя в лоб, – вот этим приспособлением соображаешь, сколько будет мороки с асфальтированием целой улицы!
– И верно, как это я не подумала! Еще вот с севом, дядя Захар, сколько этой мороки, особенно с уборкой каждую осень. Да и со скотом, если разобраться… И корма заготавливай, и коровники строй… И чего мы, в самом деле, себя мучаем!
– Ну! С таким ядовитым языком теща из тебя славная выйдет. Потолкли воду в ступе – и хватит. Пойдем, Устин, глянем на твои сенокосы.
И председатель пошел к выходу.
Колесников, Устин Морозов и редактор Смирнов тоже поднялись.
– А я говорю – не хватит! – воскликнула Ирина, загораживая дверь.
– Ты напрасно горячишься, калена ягода, – проговорил Филимон, подошел к Ирине и мягко отстранил ее от дверей. – Дорогу проложить – не половину застелить. Нынче об асфальте и говорить нечего…
– Нечего и на будущий год, – сказал председатель. – Шутка, что ли? Одна главная улица почти два километра длиной. Не до того сейчас. Да и где мы асфальт этот самый возьмем? Ты подумай-ка…
– Ну, пусть не асфальт, ладно. Давайте хоть булыжником замостим, – не сдавалась Ирина. – Камней не покупать, все берега Светлихи ими засыпаны. Бульдозеры свои. А я комсомольцев, всех ребят и девушек… Ночами работали бы… Все увидели бы, как… ну, как это нужно всем и… Дядя Захар! Давайте начнем нынче, а?
Морозов усмехнулся, проговорил тихо, с каким-то злорадством:
– Начать можно с криком, до середки дойти – с хрипом, да там и язык вывалить.
Все, кроме Ирины, вышли из конторы. Захар послал Устина Морозова запрягать лошадь: когда было не к спеху, Большаков предпочитал ездить на лошадях, так как в последние годы от автомобильного чада у него быстро разбаливалась голова, и повернулся к Смирнову:
– По каким делам у нас?
– Да вот о ремонтниках твоих хочу материал в газету дать. Как?