Тени колоколов
Шрифт:
В покоях царицы пряно пахло какими-то отварами. Все говорили шепотом. Слышалось только прерывистое шумное дыхание роженицы. Государь встал на колени перед ее ложем, погладил ее по голове. Наталья Кирилловна посмотрела на него большими испуганными глазами. Анна Петровна Хитрово, мамка царевича Федора, тронула его за плечо и кивком попросила отойти в сторону.
К царице подошла горбатая старушка, лицо всё в бородавках. Крючковатыми
Анна Петровна прикрикнула на слуг, те стали покидать покои. Царица громко застонала, выгнулась дугой, напрягаясь, как тетива лука. Алексей Михайлович не мог больше смотреть на ее мучения, отвернулся и отошел к окну. Но крик, утробный и мучительный, достал его и здесь. Нет, он этого не вынесет! Алексей Михайлович повернулся, собираясь выйти, как услышал в это время писк новорожденного. Тяжело передвигая больные ноги, Государь подошел к жене. Анна Петровна во весь рот улыбалась:
— С сыном тебя, Государь!
Высокая худая повитуха уже подавала ему завернутое в пелены дитя. Алексей Михайлович боязливо взял драгоценную ношу на руки, посмотрел на новорожденного. Перед ним был черноволосый мальчик. Наклонился к царице, смоляные волосы которой были разбросаны по постели, поцеловал ее горячую руку и сказал:
— Посмотри-ка, Наташа, каков богатырь! Пусть носит имя митрополита Петра. Вырастет большим — страну в свои руки возьмет.
Кончался май 1672 года.
Весть о том, что у царя родился сын, в Ферапонтов монастырь привез игумен Афанасий. Он ранним утром вошел в келью Никона и начал рассказывать, как прошел церковный Собор, куда его приглашали.
— Великую ссору там поднимали. Больше всех обвиняли раскольников, которые страну паутиной опутали. Один Аввакум чего стоит — вся Москва взахлеб его крикливые письма читает. Бывший протопоп совсем стыд потерял — проклял даже самого Государя. И в твой адрес, Патриарх (так он всегда звал Никона, хотя и выговаривал это сквозь зубы), там много хулы сказано…
— Кто о прошлом плохо говорит, от того хорошего в будущем не жди, — по лицу владыки пробежала злая тень. Долго молча он смотрел на каменный пол, словно там увидел что-то. Потом спросил: — Как там антихрист Паисий живет? От денег его карманы не лопнули?
— Паисий… Газовский митрополит-то?
— Он такой же митрополит, как ты Патриарх, — обидевшись, бросил Никон и отошел к раскрытому окну.
— В свою Палестину было собрался, да только доехал до Киева — животом заболел. Умер, говорят.
— Отравили, поди?
— Молчат об этом.
Никон повернулся, тихо спросил:
— Письмо мое передал в Монастырский приказ? То, в котором прошу, чтоб перевели меня в Кириллов монастырь?
— Передал, Патриарх, передал. Прямо в руки Питириму вручил. А он сказал, что вначале его Государю покажет.
После ухода игумена Никон вышел на улицу. Дошел до Бородаевского озера. «Баю-баю, баю-баю», — качались, словно зыбки, его бездомные волны, ударяясь о берега. Старый монах сел на камень, начал вспоминать о прошедшем. Теперь он жил лишь пройденным, о будущем не думал.
Перед его взором встали родное село Вильдеманово, Кожеозерский монастырь и Москва. Увидел жену свою, Авдотью, и тайную усладу одинокой старости царевну Татьяну Михайловну. Слезы наполнили его глаза, тихо потекли по щекам и бороде. Чтобы осушить их, Никон поднял лицо к солнцу. Над его головой высоко в небе летел коршун. Широко распластав мощные крылья, птица зорко смотрела вниз, на опоясанный густым лесом остров, на одиноко сидящего человека. Сочувствовала ли эта вольная божья тварь большому и сильному существу, лишенному свободы, всего, что любил, а также и будущего? Да откуда ей знать, кто он такой и что делает здесь, в краю, забытом Богом и людьми. Проплыв в небе ещё один круг, коршун испарился без следа в бесконечной голубой дали. Не так ли исчезли и его, Никоновы, годы, всё прошлое, которое никогда уже не вернуть?
Да и Бог с ним, с прошлым. Кто он сейчас: изгой, преступник или страдалец? Кем станет в будущем? Ждет ли его великая награда на небесах, как ждала когда-то всех пророков? Или ему уготована судьба, указанная в Евангелии от Матфея: «Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь».
Никон ещё долго смотрел в небо, словно надеялся услышать ответ на мучавшие его вопросы. Но небо было безмолвно. Лишь стрекотали ласточки, мелькая молниями над берегом, да тревожно кричали чайки на холодных волнах.