Тени пустыни
Шрифт:
— Они самые. Бамбук.
— О аллах! О Абулфаиз! В каком он явился виде?! Тьфу! Дурак! Разрядился, павлин!
А Тюлеген Поэт уже устремился к вошедшему и, подобострастно извиваясь, повлек его за дымный мангал, где почетным гостем восседал перс.
Тюлеген Поэт судорожно проводил в приветствии руками от живота к глазам и от глаз к животу, таял, закатывал зрачки под самый лоб и болтал, осыпая благословениями гостя, его отца, его деда, деда его деда, и всех его предков. Он стрекотал по сорочьи, словно ретивый слушатель медресе, зазубривающий изречения из корана.
Только окунувшись в дым извергающего искры
— Готов! Шашлык готов!
На Бамбука жалко было смотреть. Зеленоватая бледность не сходила с его лица. Он беззвучно шевелил пепельными губами.
Толстая шея перса побагровела, а нос зловеще выгнулся совсем по–ястребиному.
— Неужели в Ташкенте нет здорового человека? — прошипел он.
— Что, что?
— Вы больны?
— Н–нет…
— Посмотрите на себя, Хужаев.
— Во имя аллаха… не называйте меня так… Я… моя кличка… Бамбук, — и он выставил вперед свою бамбуковую трость. — Тайна… Риск… Ответственность.
— К делу! Люди подъехали?
— Да.
— Все?
— Нет, не прибыли из Китая… из Синцзяна… И из Баку.
— Баку займусь я, Синцзян проинструктируете лично. Да и мы с ним свяжемся через Кашмир. Где люди?
— Делегаты?
— Эх, тьфу! Вы рехнулись! — вспылил Али и выразительно сплюнул. Какие делегаты? Вы чушь городите. Да возьмите шампур… ешьте… Все смотрят! Тьфу–тьфу!
— У нас курултай — съезд… Значит, делегаты…
— Дурачье… Никаких съездов, никаких сборищ. Ночью я уезжаю. Где и с кем я встречусь? Давайте устройте небольшой ужин… Скромная беседа единодушных, так сказать, за блюдом плова! Где? Тьфу–тьфу!.. Ну, быстро!
— У меня… — шепнул Тюлеген Поэт. — Здесь близко. Шагов сто…
— Ладно, после вечернего намаза…
Грубость господина Али встряхнула Хужаева. Студни его щек уже не дрожали больше. Обиженные складки обозначились сильнее, но холодные брови даже посмели нахмуриться. Не притронувшись к шашлыку, он положил на поднос шампур, который держал все время на отлете, как бы не капнуть на пальто, приосанился и самодовольно процедил:
— Они здесь…
— Здесь?
Судя по тону, каким Али произнес слово «здесь», пришел его черед пугаться. Но он не испугался, а рассвирепел и потерял всякую выдержку. Вращая своими выпуклыми глазами, кряхтя, брызгая слюной, он вцепился Хужаеву в лацканы пальто и прохрипел:
— Предатель, трус! Ты нарочно собрал их в одно место… сюда!
— Да, все они тут, — вмешался заговорщическим шепотом Тюлеген Поэт и сейчас же без всякого перехода завопил во весь голос: — Готов! Шашлык готов! Шашлык из нежнейшего мясца райского барашка. Кому шашлык?!
Он кричал особенно азартно, особенно громко. Спор сделался слишком явным, и следовало хоть немного заглушить его. Ожесточенно раздувая фанеркой угли мангалки, поднимая облака дыма, Тюлеген Поэт сдавленным голосом успел уже между воплями разъяснить персу, что в шашлычной находятся только свои. В шашлычной сидят тридцать три, ровно тридцать три посвященных, и ни одного больше. Чужих нет. Едят шашлык, и пьют чай только единодушные, как удачно назвал их господин Али. Прелестное для курултая это место — шашлычная. Кто догадается, что в такой невзрачной хижине захотят собраться такие достойные особы?
Заныл Хужаев–Бамбук:
— Тонко придумано. Вполне безопасно придумано. Кто подумает? Я сам ГПУ. Все знают, что я ГПУ. Мой начальник, урус Петр Кузьмич, только что из центра приехал. Голова деревянная. Слушает ушами Хужаева, видит ушами Хужаева… Извините, глазами… Сидит в канцелярии, бумажками шелестит. Деревянные у Урусов головы. Для нас такой начальник — хороший начальник. От Хазараспа до Ташкента тысяча верст, до Бухары — пятьсот, до Ашхабада семьсот… Кому есть дело до шашлычной Тюлегена Поэта…
— Прелестное место, — снова зашептал Тюлеген Поэт. — А там, снаружи, сидит верный Хайдар, мой подручный, чужих не пустит…
Перс Али в сердцах встал. Нет, он ни за что не согласится присутствовать на таком сборище. Через минуту начнется «миш–миш»*. Весь Хорезм зашушукается. Идиотский курултай! Нет, он не корова, чтобы жевать жвачку. Он не баран, чтобы подставлять горло под нож. Тьфу–Тьфу!
_______________
* «М и ш–м и ш» — слухи, сплетни.
Он ушел. Любители шашлыка проводили его удивленными взглядами и переполошились. От сегодняшнего дня они ждали совсем другого. Их позвали по делу чрезвычайной важности. Многие ехали за тысячи верст и рисковали очень многим. Да, все они единомышленники. Они приехали в Хазарасп в точно назначенный день. Все они в точно назначенный час пришли в точно назначенную шашлычную Тюлегена Поэта. На сердце каждого лежал камень сомнения и страха, но всех их согнала сюда ненависть и злоба. Все они ненавидели советскую власть. Всех их роднил страх за свою шкуру. Поэтому все они удивительно походили друг на друга, хотя каждый из них принадлежал к другому народу, имел свое неповторимое физическое обличье и одевался по–своему.
Дело, темное и страшное, накладывало на все столь непохожие лица одинаковую печать ужаса перед тем, что должно случиться. Никогда бы в жизни они не собрались вместе. Они не питали друг к другу ничего, кроме брезгливости и вражды. Никакая великая или малая идея не заставили бы их объединиться и собраться вместе. Нет, они слетелись роем мух в шашлычную Тюлегена Поэта лишь потому, что запахло жареным. Они примчались, приехали, пришли, приползли в Хазарасп на призыв, суливший всем им — баям, помещикам, бекам, коммерсантам, банкирам, перекупщикам, ростовщикам, скотопромышленникам, спекулянтам, хищникам — кусок жареного. Им обещали вернуть плантации, каракулевые стада, золото, виноградники, торговые ряды, бойни, банковские конторы, фабрики, хлопкоочистительные заводы, — вернуть все, что отобрали у них рабочие, батраки, дехкане, чайрикеры, дохунды, ремесленники, амбалы, каранды и всякого рода другие безземельные батраки, из кого они пили кровь, тянули жилы…
Роем зеленых мух слетелись они сюда, сидели на грязных паласах, ели шашлык, запивали его без конца чаем, приглядывались, принюхивались и ждали, что им скажут. Ждали с нетерпением и холодком страха. Они боялись! Среди них едва ли нашелся хоть один, кто бы не праздновал труса. Они прятали глаза и лица, не решались называть себя, хотя и понимали, что встреча их предусмотрена, что их собрали договариваться и решать многое, о чем им передавали шепотом, на ухо, таинственные вестники, о чем до сих пор они осмеливались думать лишь в тиши ночей.