Тени Шаттенбурга
Шрифт:
– Вы говорили о чудовище, – ее слова потрескивали необычной, волнующей хрипотцой.
– Да, верно. Говорил.
– Говорили, вас прислал барон фон Ройц.
– Да, он прислал. Сюда. К вам.
– Зачем же?
Николас потер лоб и нахмурился, собирая воедино мысли, мышами разбежавшиеся по углам рассудка.
– Дело в том… Ночью близ Шаттенбурга погиб человек. Торговец кожами. Его убили каким-то противоестественным образом. Тело бедняги высохло, как гриб на солнце, всего за одну ночь.
– И впрямь звучит страшно. Но отчего вы с этой бедой приехали ко мне?
– Вы сами сказали, что живете одна, фрау
– Передайте барону мою признательность.
Сколько же оттенков у ее улыбки! Еще вчера, на приеме у бургомистра, Николас смотрел и поражался: лукавая насмешка замерзала на алых губах, превращаясь в лед официальной вежливости, а миг спустя лед таял, и от женщины веяло дружелюбным теплом. Ульрика могла улыбаться так, что сердце в груди начинало биться сильнее и чаще, а могла, казалось бы, тем же самым изгибом губ выстроить между собой и собеседником незримую стену.
– И примите мою признательность тоже, герр Николас. Мы здесь, в Йегерсдорфе, умеем позаботиться о себе, но все же приятно знать, что есть кто-то, кто беспокоится о нас там.
Наверное, она все-таки насмехалась над его словами – немного, самую малость. Но Николас не смог удержаться – улыбнулся в ответ.
Из поместья он уезжал уже под вечер. Ему не предложили остаться переночевать, а светлого времени как раз должно было хватить, чтобы добраться до города. Баронесса простилась с гостем возле дома, одарив его напоследок по-особому пристальным зеленым взглядом. Уже сидя в седле и пуская коня торопливой рысью, Николас все ощущал на себе этот взгляд. У самой опушки леса он не выдержал, обернулся. Ворота были закрыты, никто на него не смотрел, но странное чувство еще некоторое время оставалось вместе с ним – будто часть Ульрики тоже отправилась в путь, провожая визитера до границы своих владений.
Боже, какая женщина! Еще недавно, по дороге к поместью фон Йегеров, Николас думал, будто хочет лишь насолить не в меру деятельному святоше. Сейчас он отнюдь не был уверен, что отец Иоахим так уж неправ в своих подозрениях насчет баронессы. Но при этом его желание оградить Ульрику от пристального внимания инквизитора лишь укрепилось. Нет, святому отцу лучше поискать себе иную жертву, вдовую баронессу он не получит. Не будь Николас… тем, кто он есть.
«А кто ты есть? Сын еретика и ведьмы, брат бегинки. Всем, что имеешь, ты обязан Ойгену фон Ройцу, и чего стоит твоя жизнь без его благоволения?»
Он усмехнулся, сжал губы упрямо и недобро. Нет в этом мире ничего незыблемого и постоянного, но, чего бы ни стоило благоволение Ворона, пока оно у Николаса есть – у него есть и возможность вставлять собственные палки в колеса инквизитору.
«Останетесь вы с дырявыми сетями, святой отец! Клянусь своей кровью!»
Рука его так сжала повод, что ногти больно впились в ладонь. Он с недоумением посмотрел на собственные побелевшие пальцы и нахмурился. Вспомнился вдруг мальчишка Ханс, его бледное и усталое, какое-то сонное лицо. Вспомнилась бледная, неловкая в движениях Тереза. Вспомнились прочие слуги, непривычно молчаливые, тихие и будто старающиеся держаться
Николас вздохнул. Все лгут. Так почему же Ульрика фон Йегер должна быть исключением?
9
– Эта монета не годится, господин, – трактирщик был непреклонен. Со смурным видом он изучал кусочек металла квадратной формы. Чеканные символы подозрительно напоминали ему какие-то языческие руны. – Нет, не возьму. Была б деньга французская али венецианская – взял бы. Голландскую, да хоть бы и арабскую – взял бы. А эта… Не обессудь, господин.
В «Свинье и часовщике» было полно народу, ни один столик не пустовал. Плотники и гончары, каменщики и плотогоны, рыбаки, ткачи и пекари… вон даже пара стражников, свободных от смены, заглянула. Перегрин с интересом разглядывал лица: много, много новых лиц, к виду которых он уже начинал привыкать. Благо людей ему доводилось встречать и прежде – не в диковинку они для него были.
Вокруг стоял неровный, неумолчный гул голосов. Обсуждали дела, делились новостями, смеялись и сквернословили. Тот крышу амбара подновить решил – течет, зараза. Этот купил у цыгана мула, а мул возьми да охромей – обманул, мерзавец. У одного жена вот-вот родит, дай Бог чтоб наследника, у другого вчера дочь зеркальце разбила – небось не к добру…
– А она его метлой по хребту и вытянула, сам видал. Чтобы не заглядывался на мельничиху, значит. И так вытянула, что бедняга второй день с постели не встает. Тяжелая рука у бабы…
– Я бортнику говорю: «Твой мед пахнет навозом, сам его жри за такую цену!» Он глаза пучит, злится, да сказать-то нечего. Вы его нюхали, мед этот? Вот то-то…
– Этот Иоахим, по всему видать, большой святости человек. Видали ведьму на площади? Только коснулась его – и враз упала, точно дубиной огрели…
– За Старым утесом – порог и сразу пониже порога – мель. Скверное место, весной там Хемиш, свояк мой, убился насмерть…
– Говорят, изловят чудище еще до первых заморозков. Для того и господа рыцари к нам припожаловали – дабы изловить…
Люди много ели и еще больше пили. Перегрина ни еда, ни питье здешние не прельщали, он пришел в город из любопытства и в трактир зашел по той же причине. Ему нравилось слушать незнакомую речь, чувствуя, как с каждым услышанным словом она все больше становится его собственной. А ведь было и кое-что еще… Жесты, мимика, тон произносимых фраз – лишь слабое эхо того «разговора», что слышал и видел он. Цвет? Запах? Звук? Нет, нечто похожее на все это разом и одновременно не похожее ни на что.
Чувства, эмоции… Радость, гнев, возбуждение… Вон там, за столом, где гремят в кожаном стакане костяными кубиками, властвует азарт. А в дальнем углу стражники шепотом обсуждают какой-то утренний переполох, и от них едва уловимо веет тревогой. Или вот трактирщик: нетерпение и раздражение, приправленные алчностью, – неприятные, щекочущие нервы эманации.
– Завтра я покину город, почтенный хозяин, – Перегрин приветливо улыбнулся, – но эту ночь хочу провести под крышей. Моя монета из чистого серебра, даже просто на вес ее хватит, чтобы поесть и переночевать.