Тени Шаттенбурга
Шрифт:
Воздух вдруг всколыхнулся, треснул разорванной простыней, из прорехи, ведущей в никуда, ударили серые полупрозрачные струи – там, где они коснулись травы, зелень темнела и скукоживалась, точно опаленная невидимым пламенем. Что-то выглянуло оттуда – из мутного клубящегося ничто, окинуло туманный лес пронзительным взглядом и внезапно рванулось наружу, силясь выйти, выбраться, словно дитя из материнской утробы. Клубящееся ничто не пустило, вцепилось, потащило назад. Над поляной пронесся длинный протяжный стон. Миг – и серые струи все до единой втянулись обратно, прореха исчезла, заросла, как не было ее вовсе. И снова лишь слабое марево дрожало в холодном утреннем воздухе. Едва заметное и тревожное.
2
Колокол
– Я в Цвикау еду, у меня дело к тамошнему бурмистру. Чистый шинок [19] есть в вашем городе? Все кости растряс в седле, хочу отдохнуть здесь день или два.
А парень при нем – ну ясное дело, слуга, кто же еще. Коренастый, русоволосый, с грубоватыми чертами лица – неприметный такой малый, совсем другой породы, бледная тень своего господина. Он сидел в седле ссутулившись, хмурился и кривил губы. А как колокол городской услыхал – вздрогнул и покосился на спутника. Тот успокаивающе подмигнул:
19
Шинок (от польск. szynk) – питейный дом, кабак.
– Не дергайся, брат, ты притягиваешь к себе взгляды больше, чем мой шаперон [20] . Будь естественнее.
– Только не тут, – процедил сквозь зубы коренастый. – Не в этом месте.
– Брось, Марек, ты все-таки человек, а это место построено людьми и для людей. Здесь можно жить, и жить недурно.
– Вот уж нет.
– Можно, говорю. Дело привычки.
– Больно надо мне, – зло бросил Марек и отвернулся.
«Бомм!» – ударил колокол в последний раз. Губы красавчика дрогнули в мимолетной улыбке.
20
Шаперон – средневековый мужской головной убор, напоминающий тюрбан.
– Самое время чего-нибудь бросить в брюхо.
– Я не голоден.
– А во мне звон колокольный всегда аппетит прямо-таки звериный разжигает. Привычка – она вторая натура: в Карловом университете, как звонили к полудню, так мы завсегда шли по кабакам. Ох и веселое было времечко…
Русоволосый Марек, услышав это, скривился.
– Давай, брат, давай, покричи в голос: «Прага! Прага!» Порадуй тех, кто имеет уши. Выговариваешь мне, а сам…
– Мы давно не в Силезии, – пожал плечами его товарищ. – Здесь именем чешской столицы навряд ли кого-нибудь напугаешь. Но ты прав, привлекать к себе лишнее внимание нам ни к чему. Я глупость сболтнул, прости.
Марек посопел сердито, потом буркнул:
– Пустое. Ты тоже, Иржи… про меня верно сказал.
Нет, Марек не был слугой красивого господина по имени Иржи. Впрочем, и тот чьим бы то ни было господином никогда не был. В узких кругах сведущих людей знали его как Ержа из Ченстоховы, но называли обычно Ержем Порохом. За что такую кличку дали? Да бог весть… Не то за вспыльчивую натуру, не то за сомнительную славу алхимика, не то за странную смерть некоего Хортица, старшего сына ченстоховского войта [21] .
21
Войт – в городах Польши глава магистрата (обычно выбирался из зажиточных горожан). В селах – староста, избираемый сельской общиной.
Может, так все и было, а может, и нет. Иржи делился со случайным приятелем всем, кроме своего прошлого. Ну а Марек и не настаивал. Темная лошадка? Дурная компания? В самый раз для него – последнего человека из рода Яна Клыкача. Они с Иржи были как земля и небо, но общая цель строит лестницы невиданной высоты.
– Вот, держи. Это за два дня вперед.
Серебро глухо звякнуло, накрытое широкой ладонью трактирщика.
– Сталбыть, два денька – и дальше тронетесь, благородный господин?
– Человек предполагает, а Господь располагает. Проживем пока эти дни, а уж там поглядим.
– Ишь как вы по-ученому… Не с их светлостями к нам припожаловали?
– Сами по себе припожаловали, – Иржи усмехнулся и спросил с деланым равнодушием: – А что за светлости сейчас в вашем городе?
– Барон со свитой, посланец короля! И с ним – священник-доминиканец! Приехали чудище ловить!
– Это какое же чудище?
– Неужто не слыхали?! Да такое, что летом на детей за дальней мельницей напало и всех пятерых одним мигом разорвало в клочья. Ни один пикнуть не успел, всех жизни лишила окаянная монстра.
– Волк? – приподнял черную бровь красавец гость. – Или медведь?
– И не волк, и не медведь, а вовсе неслыханная и невиданная тварь, благородный господин! Не иначе прямиком из преисподней к нам сюда попавшая! Мальчуган, что ее увидал, потом сказывал…
– Постой, да ты ведь сказал, что чудище всех разорвало. Откуда мальчик-то взялся?
– Так всех разорвало, окромя одного пацаненка, да и тот на другой день помер – со страху-то. И вот он сказывал, будто чудище похоже на лягушку, токма величиной с вола, да с зубищами, как у щуки.
– Зубастая лягушка? – Иржи покрутил головой. – Ну и ну.
– Напрасно не веришь, благородный господин, – обиделся трактирщик.
– Мудрено в такое поверить. А что, сами-то искать не пытались? Охотников не нашлось?
– Ну как же – пытались, знамо. Лесничий наш всю округу облазил, следы искал.
– И не нашел, видать.
– Видать, нашел, благородный господин. Потому как сгинул в горах. Вместе с сынком своим. Так-то.
– Дыра, – заявил Иржи, с брезгливостью разглядывая скудно обставленную комнатушку: две низкие деревянные кровати, покрытые набитыми сеном матрасами, квадратный стол и помятый жестяной таз для воды на колченогом табурете. – И это стоит пять геллеров [22] за ночь? Сдается мне, пройдоха кабатчик нас обжулил.
22
Геллер – здесь медная монета в 1/2 пфеннига, самая мелкая из имеющих хождение в Шаттенбурге.