Тени сна (сборник)
Шрифт:
Лет грозно ощетинился, напыжился, готовясь взорваться яростным криком… Но внезапно моргнул, тело его вдруг съежилось, а когда веки поднялись, то Жилбыл увидел перед собой глаза прежнего Лета — желтые, добрые и грустные.
— Никогда? — потерянно переспросил он.
— Никогда.
Лет шмыгнул носом, глаза заблестели от навернувшихся слез. Он отвернулся, неуверенной походкой отошел к краю беседки, и тут плечи у него затряслись.
— Никому… — сквозь всхлипывания донеслось до Летописца. — Никому я не нужен…
Очерствевшее после смерти Тенки сердце Жилбыла, не простившего
— Я никогда не буду писать Летопись, — сказал он в спину Лета. — А писать буду. Но не здесь.
Лет замер. Затем неуверенно обернулся.
— Правда?
— Правда.
— А где ты будешь писать?
— У себя в тереме.
— Тебе… принести бумагу и чернила?
— Если тебе не трудно.
— Я сейчас… сейчас… — засуетился Лет, дрожащими от нетерпения руконогами собирая со стола письменные принадлежности. — Идем!
Жилбыл покачал головой.
— Иди сам. Я приду позже. Мне нужно подняться на холм.
— А ты… — Глаза Лета вдруг подернулись недоверчивой поволокой. — Не обманываешь меня?
Жилбыл только улыбнулся. И тогда окрыленный Лет, зажав в трех руконогах бумагу, чернильницу и перо, стремглав выскочил из беседки и шаром покатился вниз по ступеням.
— Я буду жда-ать! — удаляющимся эхом донеслось до Летописца.
Жилбыл встал со стула и зашагал по лестнице вверх.
Вынырнул я в реальность поздним вечером. Я стоял в кленовом сквере у здания Центра по делам беженцев и смотрел на его светящиеся окна. Надо же, сегодня вечером в целях экономии для всего города отключили электроэнергию, а эта двенадцатиэтажка иллюминировала новогодней елкой!
Что делал дома после ухода Летописца, я не помнил. И как добрался сюда — тоже. Раньше «выпадение из реальности» со мной происходило лишь во время творческих мук, и вот сейчас, впервые, это случилось не за письменным столом. Кажется, в медицине это называется первыми признаками старческого маразма.
Я опять провел параллель между собой и своими персонажами. Аналогия налицо. Так и хотелось поверить в существование бога, который сидит где-то там, на облачке, и скрупулезно выписывает историю человечества. Судя по алогичности поведения рода людского, писатель из него был никудышный.
Здесь я снова слукавил. Человеку свойственно оценивать окружающий мир сквозь призму личных знаний и увлечений. Вот и я попытался проанализировать свое «выпадание из реальности» с точки зрения профессионального писателя. Точно также один мой знакомый физик выводил знак равенства между внутриядерными процессами и сексуальным актом.
В руке у меня был полиэтиленовый пакет, я открыл его и посмотрел, что там находится. Белый лабораторный халат. Действительно, все, что происходило сегодня со мной, напоминало временной промежуток между главами. Как и когда я прихватил с собой халат, я не помнил, но вот зачем — знал. И знал, зачем здесь нахожусь. Как и любой пишущий, будь то графоман или настоящий писатель, я всю свою жизнь работал «на-после-смерти». Авось, хоть тогда оценят. Теперь же мне предстояло совершить
Я глубоко вздохнул и зашагал к «черному» входу в здание Центра по делам беженцев.
Дверь, естественно, оказалась запертой. Будь я Шварценнегером, выбил бы ее пинком ноги или залпом из базуки. Но чего не дано, того не дано — мой вчерашний ночной «подвиг» был из разряда счастливых случаев с вероятностью единицы в шестом знаке после запятой.
Доставая из кармана карточку Татьяны, я заметил, что у меня дрожат руки. Тоже мне, супермен! Если моя догадка неверна, то придется возвращаться домой несолоно хлебавши. Я сунул карточку в дверную щель и провел сверху вниз — видел, как это делается в американских фильмах. Замок щелкнул, и дверь приоткрылась.
Предательски заныло сердце. Подсознательно хотелось, чтобы замок не сработал, и я вернулся домой. Но что я тогда буду делать со своей совестью?
И я шагнул в дверь.
Попал я в небольшой хорошо освещенный зал, уставленный рядами белых металлических шкафов. Похоже на раздевалку, где сейчас, к моему счастью, никого не было. На дверцах большинства шкафов были наклеены таблички с непонятными письменами, как на карточке Татьяны. В дверцах же редких шкафов без табличек торчали ключи.
«Надо понимать, что эти шкафы свободны, — сообразил я. — Вот и хорошо. Не напяливать же халат поверх куртки».
Открыв один из шкафов, я увидел в нем белоснежный халат, докторскую шапочку и такие же белые бахилы. Знал бы заранее, не тащил с собой лабораторный халат, отнюдь не первой свежести, к тому же местами словно молью побитый — прожженный кислотами. Я снял куртку, повесил ее в шкаф, надел халат (естественно, не свой), напялил на голову шапочку и глянул на себя в зеркало на внутренней стороне дверцы. Нормально, хотя с видом работника Центра не совсем вязалась борода — хорошо еще, что подстриг ее два дня назад. Будь она как у Летописца — рыжая, да лопатой, — никто бы здесь не принял меня за своего. А так, может, и сойдет.
В некоторое смущение меня ввели бахилы. Я в нерешительности застыл над ними, пытаясь припомнить, были ли они на обуви персонала Центра. На Елене, когда она надела халат, бахил точно не было, ног же «регистраторши» за стойкой в вестибюле я не видел. А вот были ли они на тех двоих, что заламывали мне руки? Вроде бы тоже нет… Зато они точно были на парне, толкавшем тележку со штабелем прозрачных коробочек с прыгающими оранжевыми мячиками. Помню, я тогда сильно этому удивился.
«Была не была!» — решил я. Да и рассусоливать здесь особо не стоило — не ровен час, кто-нибудь войдет. Переложив карточку Татьяны в нагрудный карман халата, я нагнулся, чтобы затянуть завязки на бахилах, и карточка, выскользнув из кармана, ударилась уголком о паркетный пол и отлетела от меня метра на три.