Тени «Желтого доминиона»
Шрифт:
– Чем обрадуешь, Мерген? – Атда-бай не пригласил тестя за дастархан, зная, что тот все равно не сядет за скатерть, на которой стоит спиртное. Да и вид старика не предвещал ничего доброго.
– Ты привык, чтобы тебя только радовали. А сам-то чем людей радовал? – Узковатые глаза Мерген-аги строго смотрели из-под мохнатой папахи. Атда-баю стало не по себе. – Хоть колодцы отец и дед твои отрыли, но вода-то в них – дар Божий.
– Ох-хо, как ты заговорил, Мерген! Откуда таким речам выучился?
– У тебя, Атда-бай. У тебя! У кого же еще? Твоя жестокость и кровожадность открыли мне глаза. На тебе кровь безвинных братьев-конгурцев,
– Откуда ты взял, что я повинен в гибели братьев? Аллаху было угодно…
– Не святотатствуй, Атда-бай. Аллаху не было бы угодно, если бы ты не нанял убийц! Я пришел за дочерью, Атда-бай. Дочь Мергена не может быть женой убийцы! Она не может сидеть с тобой за одним очагом, жить под одним кровом! Позор великий, когда от туркмена жена уходит, но нет худшего срама, когда народ отворачивается от него…
Мерген-ага, хлопнув дверью, вышел наружу и, подойдя к соседней юрте, где жили байские жены, крикнул:
– Набат! Выходи, дочка! Садись на коня.
Из юрты вынырнула стройная молодая женщина в богатом пуренджеке – расшитом халате и смущенно подошла к старому Мергену. Старик первым взобрался на коня, подал дочери руку, помог ей усесться на круп, позади себя. Конь легко понес их по такыру. Впереди виднелся удаляющийся хвост каравана – скотоводы с урочища Ярмамед держали путь на север.
В ту ночь урочище озарилось ярким заревом – неожиданно загорелась юрта Атда-бая. Старый набожный Мерген увидел бы в том карающую длань Аллаха. Но Атда-бай во всем винил пьяного Грязнова, который ночью вздумал закурить, – от огня цигарки факелом вспыхнула прокаленная летним солнцем байская юрта. Грязнов, опалив себе волосы и брови, живым и невредимым выбрался из огня. За ним целехоньким успел выскочить и породистый байский кот, привезенный из Турции.
Атда-бай со своей челядью тоже недолго задержался на Ярмамеде. После отъезда Грязнова он забросал колодцы трупами собак, овец и верблюдов и, забрав своих жен, сыновей и дочерей, батраков и уцелевшие юрты, переехал в соседнее урочище. Вот только кот не пожелал жить на новом месте, сбежал. Атда-бай сам поехал за ним на Ярмамед, нашел своего черного красавца на пепелище. С трудом поймав его, посадил в шерстяной чувал и привез домой.
Не сходя с коня, Атда-бай развязал чувал, просунул туда руку, но кот не давался, царапаясь и истошно мяукая. Атда-бай, озлившись, тряхнул чувалом – кот полетел вниз. Но едва его лапы коснулись земли, он мячом подпрыгнул вверх и вцепился когтями в конский круп. Конь, обезумев от испуга, шарахнулся в сторону и понесся по такыру, волоча за собой Атда-бая, застрявшего ногой в стремени.
Сыновья пустились вскачь, но не сразу догнали коня. Через час на дороге они подобрали тело отца. Атда-бай был мертв. А конь взмыленным примчался потом на Ярмамед, на его широком гладком крупе, выгнув спину, застыл необычный седок – черный байский кот. Завидев пепелище, кот спрыгнул, а загнанный конь рухнул замертво.
Возмездие
Перекочевка
Байско-кулаческие банды имеют целью, уничтожая мелкие наши отряды, прорваться через железную дорогу, культурную полосу за кордон. Центральным Комитетом партии Туркменистана даны категорические указания местным парторганизациям: мобилизация на борьбу с бандитизмом парторганизаций, комсомола, аульного актива; направить в пески для организации батрачества и бедноты все лучшие силы и наиболее авторитетных работников…
Рейд на Узбой пришлось отложить: Ашир Таганов получил приказ – следовать в район Ташауза, где всходила новая зловещая «звезда» – Халта-ших.
До революции Халта-ших торговал. В двух его лавках можно было найти все – от сушеного самаркандского урюка до граммофона с разлапистой трубой. Не брезговал он и краденым – конями, воровски угнанными с Устюрта, бриллиантами, похищенными у перепившихся заезжих купцов из Петербурга, потертыми, со следами забуревшей крови сюртучками и халатами, снятыми с чужих плеч… Арендовал базары – то в Ильялы, то в Хиве или в Куня-Ургенче. В Каракумах паслись его тучные стада верблюдов, отары овец, каракульских и сараджинских, шерсть которых идет на пряжу, – из нее ткут отменные туркменские ковры. Ковры – первейшая статья дохода Халта-шиха, открывавшая ему путь всюду: и к сердцу черствого царского чиновника, и в недоступные кабинеты визирей хивинского хана, в покои бухарского эмира.
Дайхане, заходя в лавки Халта-шиха, кланялись до земли: многие были должны на десять урожаев вперед. Год на год не приходился, а Халта-ших жалости не знал.
– Жалость, она в убыток, – говаривал он, сложив на большом животе свои толстые пальцы, унизанные дорогими перстнями. – Первейший враг торговли.
С каждым годом прибавлялось золотых монет в заветном сундуке у Халта-шиха, не фальшивых, а настоящих, ласкающих своей тяжестью холеные руки. Золота стало так много, что он снарядил своего сына в Стамбул, в офицерское училище, и перевел на его счет столько денег, сколько хватило бы и на роскошную жизнь турецкому паше. И не страшили торговца непогода, сушь, бездолье, суховеи, сжигавшие поля бедняков, косившие их овец.
Доволен был жизнью Халта-ших, благодарил Аллаха за то, что разделил он мир на богатых и бедных, указал каждому свое место. Но однажды рухнул, как подгнивший столб, извечный порядок. Ташаузский уездный начальник, наскоро упаковав вещи, исчез. Не стало видно и пристава с полицейскими – всех будто ветром сдуло.
Как-то наведался к нему мулла Ханоу, которого вскоре Джунаид-хан и его приспешники возведут в более высокий духовный сан – в ишаны, а пока ходил он в старых друзьях и советчиках Халта-шиха. Долго молчал служитель Аллаха, отказался от чая, даже от своих любимых сочных мант.