Тени

Филипович Корнель

А сколько разнообразных персонажей оживало в ее рассказах… Одних она называла порядочными, других — ненадежными, кого-то — не желающими помогать. Эти порядочные — владелец какого-то ресторана, бывший милиционер из железнодорожной охраны, украинский староста и две сестры, жившие неподалеку от гетто, — и организовали побег ее мужа, загодя, до того как обитателей гетто перевезли в лагерь уничтожения, откуда было уже не выбраться. Она так свято верила именно в этот сценарий спасения, что мне совесть не позволяла заронить в ее душу сомнение. «Вы даже не представляете, — говорила она доверительно и чуточку смущенно, — какие мысли приходили мне в голову, когда я днем и ночью искала пути его спасения, понимая, что рассчитывать могу только на собственную изобретательность. Идеи бывали совершенно

безумные: например, узнать, куда в такой-то день его поведут на работу, принести ему туда костюм трубочиста и сажу — зачернить лицо. Я даже готова была согласиться, чтобы его как-нибудь ужасно покалечили, раздробили кости, кожу содрали или обварили лицо, лишь бы перестал быть евреем. Ведь понятно было, что на свободе он может жить только в двух обличьях: как человек, чья раса не вызывает сомнений, скажем, как… трубочист, — или как жуткий калека, передвигающийся ползком, побирающийся, выпадающий из представления о заурядности, той самой привычной заурядности, где еще есть расы, классы и национальности. Я только забыла, — заканчивала она с улыбкой, — что черным трубочистом становишься на несколько часов в день, и то лишь для прохожих, а калека — это уже навсегда. Такие вот глупые бабские рассуждения».

Она приехала в наш город из-под Львова, за несколько недель до того, как пришла открытка от мужа, истратив остаток денег (которых, впрочем, и было немного), давно потеряв связь с гетто и с людьми, которым регулярно платила. Эти — «порядочные», как она их называла, — избегали ее, намеками давая понять, что деньги больше не нужны, поскольку все необходимое уже сделано, все подготовлено, надо только чуть-чуть подождать. «Ненадежные и плохие», вероятно, обошлись с ней совсем уж нехорошо: как именно, она не рассказывала, но тут попахивало шантажом, недаром ей пришлось бежать. На более-менее решительные шаги у нее не было ни сил, ни средств. Вот она и моталась взад-вперед по ближайшим окрестностям как приходящая портниха, искусно создавая видимость общения с многочисленными родственниками.

Рождавшиеся кое у кого подозрения она рассеивала, ссылаясь на частые поездки к родным: то к сестрам, то к родителям. Посылала себе «от них» письма, написанные на вокзале в зале ожидания или на случайном ночлеге, сообщавшие о забавной чепухе, о ценах на ткани и продукты. Потом возвращалась на прежнее место, обманывая себя надеждой, что ложью укрепила свое положение.

О непосредственных причинах, заставивших ее покинуть те края, она говорила мало. Я догадывался, что непрочная конструкция вымышленных родственных отношений однажды угрожающе пошатнулась — возможно, после какой-то непростительной ошибки, которую она совершила, не в состоянии долее управлять сложным механизмом вымысла. В ее рассказах мелькали люди, о чьей роли можно было догадаться по нескольким скупым словам: проходимцы, юнцы с врожденной обличительской жилкой, бездельники из предместий, наблюдающие за жизнью в расчете на легкую добычу, которая сама приплывет в руки.

Да и можно ли в чужой среде долго скрывать свое происхождение, особость реакций и переживаний; как не выдать себя отсутствием интереса к непривычным для окружения вещам или, что еще хуже, чересчур эмоциональным откликом на банальное событие? (Помню наши с ней, смахивающие на семинар по характерологии, беседы, когда детально изучались «арийские» рефлексы и жесты; сейчас я не могу думать об этом без стыда.)

Она приехала сюда, на запад, в большой город, убегая от враждебности и равнодушия, ища друзей — и нашла их. Но также столкнулась с тем, что здесь кое-что оказалось еще хуже.

В ее старомодной черной кожаной сумке был молитвенник, однако отсутствовало нечто гораздо более важное — надежное удостоверение личности. Много ли толку от старого членского билета Общества народных училищ и уж тем паче от метрики, маленького листочка, аккуратно сложенного, но с небрежно исправленной датой? Да и зачем носить при себе метрику, так называемый основной документ, — не для того же, чтобы потерять или позволить у себя украсть? Сказав об этом, я заронил ей в душу первые ростки сомнений. Она вынуждена была согласиться, что в случае проверки документов (у нас это происходило

сплошь и рядом) лучше не вызывать подозрений, нежели пытаться что-то доказать. И мы стали думать, как раздобыть бумаги, которые обеспечили бы ей легальное положение. Шансы казались неплохими: она была на свободе, среди нас, и речь шла не о спасении жизни, а просто о большей безопасности.

Я не представлял себе, что эта, казалось бы, несложная, довольно легко выполнимая задача окажется неосуществимой. (Между тем ее жизнь не менялась к лучшему, а, напротив, помалу уподоблялась существованию людей, не имеющих никаких прав, или затравленных, отовсюду гонимых зверей, которым даже ночь не приносит отдыха и покоя.) С главным — жильем — с самого начала не заладилось. Одна квартира находилась в районе, куда недавно нагрянули каратели и жители боялись собственной тени; где-то по всему дому только что прошли обыски и аресты; еще где-то со дня на день ждали налета гестапо, а куда-то захаживали личности, не заслуживающие доверия. Так что она обречена была кочевать с места на место, ночью вскакивать по тревоге, вылезать через балконы, убегать огородами, с бьющимся сердцем часами простаивать в каком-нибудь изломе стены, попадать в глупейшие, престранные ситуации, которые могли бы показаться комическими, если бы не угрожали жизни.

И с бумагами тоже возникли сложности. Подпольная техническая служба, превосходно изготовлявшая документы, располагавшая подлинными бланками, после недавних арестов просто перестала существовать. Те, кто уцелел, рассеялись по провинции; для восстановления системы требовались месяцы. Другие организации, куда мы пробовали обращаться, более-менее официально соблюдали numerus clausus^[3]. Частные производители документов — худшая категория лжепатриотов, столь же надежных в смысле сохранения тайны, сколь и несговорчивых в вопросах оплаты товара, — пользуясь конъюнктурой, заламывали несусветные цены, по их словам «соответствующие риску». Наконец один из таких частных предпринимателей пообещал изготовить кенкарту^[4] на льготных условиях: половину платим при получении документа, остальное — в рассрочку.

Для нее наступил долгий период тревожного ожидания, а для нас — разочарования, стыда и бессильной злобы. Только такие чувства возникали после нудных, раздражающе бессмысленных визитов к типу, выдававшему себя за заезжего профессора черной магии и попутно приторговывавшему коврами и золотом. Сколько раз приходилось часами дожидаться его в квартире, где он снимал угол, чтобы узнать, что документ был бы готов послезавтра, если б не отсутствие бланков, до сих пор не пришедших из Варшавы, или если бы не то, что, на нашу беду, печать находится в квартире, за которой уже несколько дней следит гестапо.

Потом, где-нибудь на обшарпанной площадке между этажами, в чужом подъезде, в притворе костела, нужно было, подавляя ощущение беспомощности, сообщать об очередной неудаче, выдерживая душераздирающий взгляд беззащитного человека. Трудные были минуты для того, кто в этот день с ней встречался. Но мы-то затем возвращались в свою, пускай неполноценную, жизнь, между тем как она… Нас тогда не особо интересовало, что делает она, пока нам судьбой дозволено жить хоть и исковерканной, но все же собственной жизнью: мы ведь почти без опаски ходили по улицам, переезжали с места на место в трамваях и поездах, а также имели шансы продать свою смерть за достойную человека цену.

Она же тем временем ждала эту спасительную бумажку, которая уравняла бы ее с нами; ждала в чуланах, на чердаках, на случайных ночлегах — словно бы у порога настоящей жизни. Да, она была жива, ну и что? Для того чтобы тебя признали владельцем собственной жизни, нужно было иметь разрешение, документ, сложенный втрое листок тонкого серого картона с фотографией и отпечатком пальца.

И вот, наконец, на следующий день после очередного неудачного посещения производителя документов, после напряженного с ним расставания нам сообщили — вероятно, из опасения, как бы мы не отменили заказ, — что кенкарта готова. И вечером этого же дня ей был вручен вожделенный документ, которому предстояло стать для нее, слабой женщины, оружием против всех врагов.