Теория и практика расставаний
Шрифт:
– Нет. Вы мне ответьте, что с моей мамой?
– Мамой, мамой, – устало вздохнул Зобов. – Вот, прочти. – Он протянул листок, написанный его матерью несколько часов назад, и повторил вопрос: – В командировке отец давно?
Не поднимая глаз от бумаги, Борис почти прошептал:
– Неделю уже… или больше.
Пока Ульянов медленно, казалось почти по складам, читал непривычный рукописный текст, Зобов сообразил, что его раздражает в этом парне: он профессионально не считывался. Человек, долго проживший за границей, владеющий, как минимум, двумя языками, был для него как закрытая
Борис читал и не мог взять в толк, о чем мать пишет: каблучок, друг какой-то, район, в котором когда-то жила, когда, с кем, почему она там… выстрелы, и она целует в лоб окровавленного, мертвого человека. Это про кого – неужели про его мать? Она вдруг стала ему противна, как может быть противен труп незнакомого человека в морге или грязный, извалявшийся в земле пьяница, лежащий на автобусной остановке. Последние строчки Борис Ульянов прочитал несколько раз: «…взяла папку, поцеловала его в лоб и пошла… женщина крикнула… она убийца… та с синей папкой»… добавить нечего».
Ему тоже нечего было добавить.
Только с последнего прочтения трезвость вернулась к сыну Татьяны Михайловны Ульяновой: ничего не произошло, кто-то решил, что его мать – убийца, глупость, чушь, какого мертвеца она целовала в лоб, он потом узнает от нее, потом, когда ее встретит, она все расскажет.
– И что? – спросил у следователя Борис и, увидев сбоку на столе синюю папку, добавил: – Это она?
– Да. Она взяла ее. Это «вещдок».
– Что? – не понял Борис, забывший некоторые жаргонные русские слова.
– Доказательство вещественное. Там ничего нет, одни вопросы.
– Какие вопросы?
Зобов взял папку, наугад открыл лист и процитировал:
– «Вы знаете для чего вы были рождены?
– я точно знаю
– в общих чертах знаю
– не знаю». И далее в таком духе.
Зобов посмотрел на парня – тот ничего не понимал.
– Еще? – спросил он.
Борис кивнул. Зобов перелистнул наугад несколько страниц и прочел монотонно, как объявление по громкой связи на вокзале:
– «…неплохо бы ответить на вопрос: куда ты живешь? Это вопрос не равен привычным вопросам – зачем живешь или в чем смысл жизни? Это вопрос как бы о направлении твоего духовного перемещения. И так, вопрос: куда ты живешь?
– ты живешь, чтобы стать другим
– ты живешь, чтобы остаться таким, каким себя любишь
– ты живешь, чтобы остаться таким, каким был в молодости
– ты живешь, чтобы…» И далее все в таком вот духе. Я уже этих вопросов начитался, – закончил Зобов и тут же спросил малопонимающего происходящее Бориса Ульянова: – Вы знали такого человека: Александр Аронович Васильев?
– Нет, я не знал.
– У вашей матери кто-то был? Был мужчина, новый муж или…
– Мне ничего неизвестно, она мне про это не говорила. Я не лезу в ее личную жизнь. А она – в мою.
– В общем, ничего не знаешь – ясно.
Допрос терял всякий смысл. Они оба помолчали некоторое время, а потом Борис Ульянов спросил:
– А
– Кто?
– Мама.
– Мама-мама, – передразнил следователь. – У нас!
Зобов встал из-за стола и вышел в коридор. Борис услышал, как он позвал какого-то Стеклова, а потом только ругань, отборный мат и вопросы без ответов: кто? кто тебя просил? ты кто тут, что ты на себя берешь? а если я не подпишу?
Пока Зобов ел чебуреки, приехали из межрайонного следственного изолятора забирать мошенницу Эмму Кудряшову, но дежурный решил, чтоб лишний раз не вызывать ребят из СИЗО – чего туда-сюда кататься, в Москве пробки, – пусть забирают сразу и Ульянову, тем более что Зобов говорил, что ее посадит. Документы оформили, дежурный расписался вместо Зобова, так на самом деле поступали не раз: «Откуда я знал?»
– Увезли твою мать в СИЗО, – сказал майор Зобов Борису Ульянову. – Ничего, там переночует, не волнуйся. Нечего было папку с вопросами брать. Чего она себе думала, согласись?
– То есть как? – изумился Борис.
– Не понял? Поймешь! Завтра я ее, может, выпущу, но на допросы она ходить будет по первому требованию.
Майор посмотрел на ошарашенное лицо молодого парня, на его раскрытые от ужаса глаза, и Зобову стало стыдно за страну, за себя. Он побаивался этого чувства, не желал, чтобы оно расползалось в нем; знал, оно вредит необходимой холодности его профессии, приводит к раздвоению личности, с этого вредоносного чувства начинаются все беды. Он знал про себя – Сергей Зобов работает на дне жизни, там, где не может и не должно быть стыда и сомнений. Стыда за грязь, или страдание, или за негодные поступки, где просто не должно быть такого счета к жизни, и потому он сказал этому полурусскому-полуанглийскому мальчику:
– Все бывает! Бывает, парень! Каждому для пользы дела хоть разок надо переночевать в тюрьме. Понял? Считай, это наш специальный отель «Мариот-патриот» для русских. В смысле, российских. Понял?
Так он его пожалел.
Зобов сказал, а Борис вдруг еле слышно заплакал, губа его стала дергаться, нос покраснел, зубы перешли на тихую, еле заметную азбуку Морзе, голова опустилась вниз…
– Ты чего, парень, чего…
– Ничего, – сдерживая себя, произнес Ульянов.
– …ты что, дурак, шуток не понимаешь? Сам все слышал, ну, отвезли ее по ошибке, что я могу сделать?! Все, завтра, завтра приходи… Да! Да! Не убивала она! Но что-то знает!!! Знает же! Подумает – расскажет.
6
Ульянову засунули в специальный серый свежевыкрашенный фургон для перевозки заключенных; на секунду она вдруг увидела, что ее изображение как бы транслируют по телевизору, в криминальной хронике; на цветных экранах миллионов людей она вскакивает на подножку автомашины, и, по закону жанра, ей надо скрыть свое лицо рукой или газетой. Зачем и почему – она не знала, но так делают все преступники, а теперь должна сделать она. Настало ее время, ее час для этого жеста. Она посмотрела по сторонам – этим стремительно темнеющим осенним вечером ее никто не должен был видеть. Показалось: не ее эта жизнь. Не с ней. Не ее – точно. С этого ракурса она себя еще не видела никогда.