Теория квантовых состояний
Шрифт:
Видимо, мое подурневшее настроение передалось моему соседу, потому что лицо его стало совсем кислым, он сгорбился, притих и только соболезнывающе поглядывал на меня прежним искательным взглядом. И так мне противно стало от такого его поведения, что я немедленно расправил плечи, поднял голову и еще строже чем прежде глянул на него.
– Какое, собственно, у вас ко мне дело?
Тот аж подскочил на месте.
– Да! – воскликнул он совсем каким-то третьим голосом. – Великолепнейше, Борис Петрович! К делу! За что и дорог.
Меня, надо сказать, начало уже порядком утомлять его словоблудие. Человек он, конечно, был необычный, если не сказать странный, однако, время он подобрал не подходящее для своих чудачеств. Две лекции,
– Дело, Борис Петрович, не терпит отлагательств, – полушепотом затараторил он, вытянувшись ко мне через стол. – Дело горит, то есть пока еще не горит, но дымит уж вовсю. Свербит, родное. На полке пылилось тыщу лет. И давно пора бы с ним покончить, если уж совсем по-честному, да все руки не доходят, голова забита черт знает чем, сумятица, сумбур, головомойка! А ведь есть же план. План-то уж на все, про все, давным-давно составлен. Признаться, не ахти какой, но все же план. И заверенный, между прочим, высочайше! Не перекроить, не подогнать, не перестроить, не подсократить. Всем про него известно, все на него рассчитывают, все надеются. Нельзя подвести-то. Тут ведь раз подведешь, и доверия к тебе – нема! Такая история.
Я слушал его абракадабру, сквозь неожиданно налетевшие мысли о том, что надо бы пойти разругаться с поварихой Валентиной Палной за стряпню ее, что время летит незаметно, что раньше все было по-другому – и столовая эта, и люди. Каким-то образом в голове моей перемешались мой несуразный собеседник, моя, не менее несуразная, жизнь преподавателя высшей школы и несуразная наша столовая, давно превратившаяся в пункт раздачи бесплатных завтраков, обедов и ужинов работникам этой самой столовой.
– Вот вы вздыхаете, Борис Петрович, – тут же подхватил незнакомец. – Вам-то она конечно по боку, ситуация эта. Уж я-то вас понимаю. Мне, думаете, больше всех надо? Мне может хотелось бы сейчас другого вовсе. Мне, может, всегда хотелось чего-то другого, но разве меня спросил кто? Не спросил, и не спросит. Как там в пословице говорится, гриб – так и место твое там же – в кузове. А, может, он хоть и гриб, но совсем другое у него желанье и назначенье. Может, он другой какой гриб, не тот, для которого кузовок-то, а?
– Поганка, – ни с того, ни с сего брякнул я.
Он встрепенулся.
– Ну-у, Борис Петрович… Отчего же сразу, если не подберезовик, то сразу уж и поганка. Можно и понезлобивее ведь выбрать. Опенок, скажем. Не ахти что, но ведь и не поганка. Мухомор, хотя бы взять, – ведь чудная же вещица. Если к нему с умом, то никакой тебе подберезовик не нужен. А вы сразу – поганка, – на лице его проступило лукавство.
– У вас ко мне какое-то дело? – спросил я, уже смягчаясь.
Оттаял я к нему как-то после грибной темы. Чиновнишка, конечно, заскорузлый, прожженный, но ведь не потерял еще человеческого понимания. Способен еще к остроумию, если угодно, рассуждению. И ум, вроде как, живой просвечивает из-под сросшихся бровей.
– Вот и хорошо! Так оно и правильнее, Борис Петрович. Дело оно, как говорится, и в Африке, что на Ямайке. Дело оно все здесь, – он похлопал ладонью по невесть откуда возникшему у него в руках поношенному кожаному портфелю.
– Вы по поводу кого-нибудь из студентов? – спросил я.
– Никанор Никанорыч, – он приподнялся со стула и вот так в полуприсяде протянул мне пухлую руку. – Так легче будет запомнить. Я по поводу сразу всех.
Рука его была полной, однако, не мягкой, как я ожидал. Даже, пожалуй, не слабее Толи нашего с кафедры руку он мне пожал. А Толя-то – спортсмен, ветеран академической гребли, у него те еще ручищи.
Никанор Никанорыч вернулся на стул и по-шпионски огляделся по сторонам, чем немедленно привлек внимание двух студенток за столиком в отдалении. Они безотлагательно принялись перешептываться и хихикать, каверзно поглядывая на меня и моего собеседника. Вернее перешептывались они и до этого,
– Здесь, Борис Петрович! – зашептал мой собеседник, вытягиваясь ко мне и похлопывая по крышке портфеля, – Отмечено, расписано, как и где, кому и кто, зачем и почему. Выделите время, читните вечерком или между лекциями выкройте время. Об одном вас слезно умоляю, Борис Петрович – не затягивайте. План-то он, хоть и старенький, и отжил, конечно, однако ж работает, соблюдается. И от него ни шагу нельзя. Может, оно и не так вовсе задумывалось, не так планировалось, но уж, как понято, было, тому, значит, и следуем. А может и к лучшему, что не так, как задумывалось? Может попроще будет, не так хлопотно, а? Ну вы тогда почитайте, Борис Петрович, а я пойду. Дела, знаете ли, дела. Дел-то по горло, дел-то выше крыши! А я на днях забегу обсудить и решить, как дальше-то мы с вами будем.
И, сунув мне свой портфель, тощий, с блестящими желтыми застежками, Никанор Никанорыч, как был в полуприсяде, мелкими шажками направился к выходу, заговорщицки мне кивая. При этом он старался не повернуться ко мне спиной, отчего его исход из столовой выглядел одновременно комично и странно. Уронив стул и своротив стол, Никанор Никанорыч напоследок помахал мне рукой и скрылся в коридоре. Пребывая в состоянии полнейшего недоумения, я посмотрел на студенток. Те молча глядели на меня. Получилась какая-то длинная неловкая пауза. Потом, то ли мне стало не до них, то ли они потеряли ко мне всякий интерес, а только открыл я портфель и обнаружил в нем среди множества отделений, мягких и твердых, одну единственную вещь. Библию, с множеством закладок из сложенных полосок фольги. Почему-то, открывая книгу на последней закладке, я совсем не удивился, наткнувшись на «Откровение Иоанна Богослова».
***
Такой сценой, претендующей скорее на бытовую шалость, чем на любую иную интерпретацию, началась моя история. И я, пожалуй, не стал бы садиться за это повествование, ибо не стоит сама по себе сцена эта выеденного яйца, если бы не последовало за ней в весьма близком будущем продолжения. Поэтому я снова отодвину момент ознакомления читателя с собой, Чебышевым Борисом Петровичем, и позволю себе сначала пересказать эпизод, последовавший за случаем с портфелем. Эпизод, который, с субъективной моей точки зрения, и обозначил необходимую цементирующую скрепу в цепи моих скептических рассуждений ученого. Обосновал, иными словами, необходимость ее, истории, изложения.
Около месяца минуло после встречи с Никанором Никанорычем. Дни мелькали перелетными птицами, исчезая один за другим в серой осенней дали. Кончился сентябрь, потянулся холодный голый октябрь. Со дня на день обещали снег, погода стояла промозглая.
Я к тому времени и забыть забыл эпизод в столовой. Остался, правда, какой-то неприятный осадок, привкус что ли, от всей этой истории. Нелепость происшествия переплеталась с ее же обыденностью, а потому выкинуть его из головы, как, скажем, анекдот глупый, я не мог. Однако Никанор Никанорыч, ретировавшись тогда в столовой, пропал, точно единственной его задачей была передача мне дряхлого портфеля с Библией.
Дни летели и кипела работа. Причем, к вящей радости моей, в поле научной деятельности, а не только на преподавательском поприще. Задания на курсовые были успешно «посеяны» между студентами, приближалась пора семинаров, коллоквиумов и сессий, оценки промежуточных результатов.
Сидел я в преподавательской, был поздний вечер, все уже разошлись. На улице темень, а я пристроился в своем закутке, сижу, занимаюсь, просматриваю результаты тестов. Люблю я, надо сказать, задерживаться на работе вечерами. Лаборатории, конечно, в это время уже закрыты, но зато никто не мешает, не пристает с расспросами. В такое время прекрасно работается; наверное, только в такое время и можно по-настоящему работать.