Теория прогресса
Шрифт:
В Северном море опасно, а вот в Карском…
Ну прямо стыдно становилось Вовке за жирный угольный дым буксира, которым пахло, наверное, даже на дне моря. И за боцмана Хоботило, начинавшего суетиться, чуть только пробивалось сквозь облачность низкое полярное солнце, становилось стыдно. И за капитана Свиблова в белом шарфике, всегда как бы лебезившего перед маминым радистом. И даже за себя. Да, и за себя тоже. Ведь вот не уговорил пермского военкома отправить молодого радиста на самый опасный участок фронта. Пусть курсы любителей-коротковолновиков Вовка так и не закончил и справка у него липовая, но детекторные приемники знает и азбуку Морзе отстукивает быстро.
Но Вовка был пассажиром.
Иждивенцем, как противно говорил боцман.
И взяли его на борт только потому, что с Крайночного буксир уходил в Игарку, а в Игарке жила Вовкина бабушка – Яна Тимофеевна Пушкарёва. Одна только мама знала, каких трудов стоило договориться с Главным Управлением Главсевморпути о том, чтобы Вовку взяли на борт «Мирного». «Так что не лезь лишний раз боцману под ноги, – ругалась она. – Не мозоль ему глаза».
«А чего он иждивенцем обзывается?»
«Да потому, что занят, а ты под ногами вертишься!»
«А чего он отобрал мой свисток?»
«Ох, Вовка! Займись учебой».
На голове у мамы – рыжая меховая шапка. Длинные меховые уши красиво падают на грудь. Вся ладная, крепкая, а мыслит неверно. «Займись учебой!»
Но с мамой не поспоришь. Она вся в бабушку. Волевая.
На острове Врангеля (еще до войны) мама разыскала в пургу заблудившегося в тундре геолога. По рыхлому снегу без лыж прошла за сутки почти двадцать километров. Переплывала на байдарке знаменитую Большую полынью. Душа в душу жила с местными эскимосами. С одним (его звали Аньялик) Вовка даже подружился. Аньялик приезжал в Ленинград учиться в Институт народов Севера и приходил к Пушкарёвым в гости. Курил короткую трубку, пил чай, звал маму на остров Врангеля. «На острове без тебя пусто, умилек, – говорил, сладко щуря глаза. – Мы олешков для тебя пасем, умилек. Мы тебе зверя морского бьем. Все эскимосы тебя ждут, Клавдя!»
Или бабушка. Она уже десять лет живет в Игарке. «При могиле деда».
Дед умер в начале тридцатых, а баба Яна все равно в Ленинград не возвращается. «Мне легче так. При могиле». Хотя на самом деле живет не при могиле, а в обыкновенном низком бараке, срубленном из черной лиственницы. Через весь барак тянется длинный коридор, заставленный бочками, кадушками, ларями и сундуками. В таком коридоре удобно играть в прятки, качать «зоску», стучать медяками о косяки. Яну Тимофеевну побаиваются все взрослые, потому что была она крупная и жилистая, лихо умеет ругаться и всегда попыхивает самодельной деревянной трубкой. Когда баба Яна приезжала в Ленинград, в большой пятикомнатной квартире Пушкарёвых сразу начинало пахнуть трубочным табаком и все начинали смеяться и вспоминать. «А ты слушай да ложку не выпускай из руки, – покрикивала баба Яна на Вовку. – Я из тебя Амундсена сделаю!»
Это была ее мечта: вырастить из тонкошеего внука Амундсена.
Вовка уже знал, что Руал Амундсен – это великий полярный путешественник, но почему-то ему казалось, что сделать из него Амундсена означает, прежде всего, тайное желание бабы Яны научить его лихо ругаться и курить трубку. Правда, когда однажды в туалете он тайком затянулся удушливым трубочным табаком, баба Яна лично вздула Вовку так, что мама удивилась: «Он
«Крепче вырастет!»
Время от времени Вовкины родители надолго исчезали – очередная зимовка.
Тогда в Ленинграде опять появлялась баба Яна, и жизнь становилась жутковатой и интересной. Жутковатой потому, что баба Яна следила за каждым Вовкиным шагом, даже в школу заглядывала, а интересной потому, что баба Яна разрешала Вовке копаться в отцовском книжном шкафу. Стояли там книги по метеорологии и радиоделу (на что баба Яна и рассчитывала), но, к величайшему своему удовольствию, Вовка находил среди них и «Альбом ледовых образований», и «Лоцию Карского моря», и даже старую подшивку «Мира приключений», и толстенный том «Грозы и шквалы». Это позволяло ему держаться на равных в беседах с закадычным корешом Колькой Милевским – единственным, кого признавала баба Яна.
«Этот самостоятельный! Этому верить можно!»
Учился Милевский вместе с Вовкой, но свободное время проводил в ремонтной мастерской своего дяди-слесаря. Чинил мясорубки, паял кастрюли. Случалось, пригоняли в мастерскую детские коляски – там ось полетела, там не хватает спиц. Дядя принимал все заказы, не важничал. Поддернет клетчатый, скроенный из клеенки фартук и усмехнется. Дескать, это сам сделаю, а с этим и Колька справится. Стучит молотком, а одним ухом постоянно повернут к черному, квадратного сечения уличному репродуктору. Колька, мастерски собиравший детекторные приемники, приучил к делу и кореша, даже затащил его в клуб любителей-коротковолновиков, а потом на настоящие курсы. Правда, официально Вовку на курсы не приняли – зелен. Ничего страшного. Колька считался любимчиком усатого сержанта Панькина, и тот как бы закрывал глаза на невзрачного Колькиного дружка, что-то себе там выстукивающего на самодельном тренировочном пищике. А в июне, незадолго до войны, Колька даже упросил сержанта проэкзаменовать Вовку.
«Пушкарёва? – удивился сержант. – Нет в списках такого».
«Да зачем список, дядя Сережа, если Пушкарёв сам присутствует, натурально».
«Это вот этот-то червяк? – пожалел Вовку сержант. – Ладно. Садись за параллельный телефон».
Вовка схватил эбонитовые наушники.
Он страшно любил комариный писк морзянки.
Точка точка точка…
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Тире точка точка…
Точка тире…
Сладкий далекий писк.
Передача велась из Хабаровска – через всю страну.
Всего лишь сводка погоды для каботажных судов, простая, но все равно быстрая, очень быстрая для оттопыренных Вовкиных ушей, понятия не имеющих о настоящих эксплуатационных условиях. Ухватит букву, другую, даже целое слово ухватит, а все вместе никак не складывается. Сержант даже обиделся:
«Где ты, Колька, раскопал такую хилую форму жизни? У меня не детский сад. У меня курсы радиотелеграфистов!»
«Он не хилая форма, дядя Сережа! У него отец полярный радист!»
Сглаживая грубость сержанта Панькина, Колька Милевский забежал в тот день к Пушкарёвым. Баба Яна, как всегда, гоняла чаи. Спросила: «Чего это Вовка такой смурной? Чего напакостил?»
«Да не напакостил. Экзамен завалил. По радиоделу».
«А мог сдать?» – вдруг заинтересовалась бабка.
«Конечно, – заявил Милевский. – Если бы велась передача медленней, сдал бы!»
«Ну да, медленней…» – хмыкнула баба Яна.