Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Помню, когда мы заканчивали девятый класс, он приехал на праздничную линейку на коне, с шашкой наголо и в своём полковничьем мундире. Да, он был полковник ни то ракетных войск, ни то ГРУ.
Даже в возрасте почти ста лет Астафуров и спортом занимался, и в походы ходил. В 98 лет он поехал к своему другу на Урал и пошёл там в стокилометровый поход по горам. Там он подвернул ногу, но всё же дошёл. Только в Москве нога стала болеть, и он пошёл к врачу. Оказалось, перелом.
У нас Астафуров преподавал математические дисциплины, начальную военную подготовку и
С этим человеком я быстро нашёл общий язык.
Анатолий Михайлович был человеком очень интеллигентным. Он в совершенстве знал немецкий и французский, читал Гёте и Мопассана в оригиналах. Знал латынь и греческий. Он учился ещё по учебникам Соболевского.
Я часто заходил после уроков в его стрелковый кружок попалить из старой, перемотанной проволокой фроловки по картонным мишеням.
Заодно мы с ним часто беседовали то о средневековых схоластах, которыми я тогда живо интересовался, то о европейской и русской литературе, то о войне и политике.
Помню, как-то он ко мне подошёл после того, как я отстрелял из ружья раз двадцать и говорит: «Они хотят захватить наши хлебородные запасы! Понимаешь?!».
Глаза у него прямо горели в этот момент.
Я ответил, ни секунды не раздумывая: «Конечно, понимаю! Подлые американцы давно подкапываются под хлебородные пашни нашего Черноземья!».
Возможно, вам, читателю будущего, этот диалог может показаться немного странным и даже курьёзным. Однако в то время что молодые, что старые посмотрели бы на него вполне нормально.
Чтобы вам лучше это понять, я думаю, уместно будет сказать о той атмосфере, которая царила в обществе. О том специфическом духе, который тогда овладел умами молодежи.
В наше время этого духа многие не понимают. Не понимают люди и то, какие чувства испытывали мы все в 2014-м и в последующие годы.
Здесь, однако, я считаю нужным дать краткую характеристику той эпохи.
Ныне она ушла безвозвратно, и сейчас я всё вообще сталкиваюсь с тем, что молодые люди (я и сам-то молодой, но я имею в виду тех, кто ещё моложе меня) не вполне понимают, что тогда происходило и какие общественные настроения тогда царили.
Что ещё более поражает, так это то, что даже участники этих событий уже начинают забывать, как было тогда: не в смысле событий и из хронологии (механическая память этих людей пока не подводила), но в смысле памяти сердца. Люди помнят, что они тогда делали, но начали забывать, что они при этом думали, чувствовали и переживали.
И это плохо, поскольку сейчас на фоне этой проявившейся со временем забывчивости события тех времён все плотнее скрываются за пеленой мифов, подчас самых дурацких. Люди уже забыли, что было в четырнадцатом или пятнадцатом году, но зато начинают переносить свои современные фантазии об этом времени на реальные события.
Именно так, к сожалению, обычно и пишется история.
Подробнее об этом будет сказано ниже.
Четырнадцатый год в целом прошёл довольно бодро. Постфактум, конечно, я могу сказать, что он большого влияния на нас не оказал. Точнее, влияние он оказал
С ним к нам вернулось трагическое чувство жизни.
Трудно описать эти ощущения.
Я помню холодный май семнадцатого года. На улице яркий солнечный день. Светит солнце, но при этом прохладно. Весенний ветер тревожно шелестит молодой листвой. В просторном, хорошо проветренном классе открыто наполовину окно в белой пластиковой раме.
Кончается урок русского языка. Мы все идём по домам. На мне белая рубашка, чёрный пиджак, галстук из чёрного шелка, хромовые сапоги до колен. Я выхожу на улицу, иду по сухому холодному асфальту. Земля тоже вся сухая и холодная, ещё не оттаявшая после зимы. В вершинах ветер быстро гонит по бледно-голубому небу белые облака. Ветер звенит в листве клёнов, свистит в арках и подворотнях, столбами поднимает майскую пыль – смесь дорожной соли и песка – с дороги в небо, гоняет небольшие вихри по пустым дворам и безлюдным улицам.
Плывущие по небу облака похожи на китов. Они так же мирно плывут по спокойному воздушному океану. Их могучие заплывшие жиром тела отражаются в окнах белых, вымытых майскими грозами брежневских панельных домов. Их облицованные белой плиткой стены выглядят сделанными из сахарной глазури.
И кажется, что вот сейчас раздастся шум мотора, и из-за облаков вылетит эскадрилья чёрных как смоль бомбардировщиков, а люди, идущие по улицам, начнут подбрасывать шапки и хлопать в ладоши, приветствуя их. Или что сейчас проедет по улице со страшным грохотом колонна танков и военных грузовиков. Или покажется патруль с винтовками Мосина.
Но ни эскадрилий, ни колонн, ни патрулей так и не появляется. Остаётся одна лишь тревога.
Вот таким он мне запомнился, 2017 год.
Болотная и последовавшие за ней протесты не оказали на нас, тогдашних детей и подростков, практически никакого влияния. И дело было не только в том, что мы тогда ещё смотрели телевизор (смартфоны были дорогие, а качество их оставляло желать лучшего, Интернет был далеко не везде и работал неважно).
Мы, молодёжь, не восприняли Болотную как что-то своё. Казалось, это какие-то чужие дяди из Кремля или из Лондона делят между собой власть. Дяди эти не то чтобы злые, но явно не добрые, думают только о себе, а главное – все одинаковые. Мы тогда не видели вообще никакой принципиальной разницы между ними всеми.
Что Удальцов, что Путин – всё одно.
Так это воспринимали именно подростки.
Ненависти к Путину у моих сверстников я никогда не видел. Мы выросли при нём. В детстве нам казалось, что Путин – это такая константа, что он будет вечно, что он как бы всегда был (только назывался по-другому), но вообще без него жизнь не то чтобы невозможна, но какая-то будет не такая.
На Путина смотрели так же, как на сибирские леса или кремлёвскую стену – как на непременный атрибут России, без которого это не вполне Россия.