Теплые вещи
Шрифт:
Было ли мне приятно? Клянусь тенью Карла Густава Юнга, это чертовски непростой вопрос. В первом отделении давали скрипичный концерт Брамса. Величественный, как огромный водопад, как зеленые холмы, видимые с высоты холодных облаков, как многотысячные стаи птиц, пологой рябью срывающиеся с вороненых озер. Величественный, как аспидская боль, от которой раскалывалась моя голова, так что хотелось, чтобы дирижер приказал оркестру заткнуться, а кто не послушается, того поучить дирижерской палочкой по холеным рукам, а мощного скрипача Виктора Третьякова загнать за дубовую дверь, откуда он не в добрый
Собраться с мыслями было абсолютно необходимо, так как мысли эти носились в голове даже не как вышеупомянутая многотысячная стая птиц, а как взбесившиеся летучие мыши-шизофренички в гулком бидоне.
Некоторая часть мыслей могла бы считаться приятной, например, воспоминание о запахе Санькиных волос, о ее руке, которая зачем-то легла на мою руку, а еще более о том, что она находится рядом прямо сейчас. Но даже эти приятные мысли были неспокойны и как-то чересчур велики для моего ума, так и норовя взорвать его на прозрачные пестрые конфетти.
Но, помимо этих радостных в общем-то мыслей, в голове было не протолкнуться от мыслей ужасных. Во-первых, это были мысли о Коле. Конечно, Саня и Коля разводятся, это точно, извивалась подленькая мыслишка. Саня свободна! Тут откуда-то строго отвечал другой голос: пусть даже она и свободна, но твой друг-то несчастен, его бросили! А если... Что если... Если рука легла на руку неслучайно, получается, что бросили Колю ради меня? Но даже если не ради меня, а я воспользовался... Нет, это категорически немыслимо!
Во-вторых, был еще этот Олег. Как же Олег-то? Существует он или просто выдуман, чтобы отделаться от мужа? А если существует, как же это – рука, голова на плече?.. Зачем это, как с этим быть? Может, ничего такого и не было? Просто доверчивый дружеский жест. По-девчоночьи... Может, нечего раздувать все эти руки и головы?
Украдкой поглядывая на Санькин профиль, я видел, что гордое величие музыки передалось и ей, она была строга, почти надменна – дудинская принцесса с официальным визитом. Хорошо еще, что я помнил про ее уши.
Но самое невыносимое было то, что все эти мысли приходили в голову не одна за другой в каком бы то ни было порядке, а все скопом, и, понятное дело, не могли в ней поместиться. В антракте мы в окружении нарядной публики фланировали по светлому фойе. Александра, дудинская принцесса, милостиво взяла меня под руку.
Чувствовалось, что она наслаждается новой ролью, осматривая глазами окружающих себя, свое платье, прическу, своего кавалера и довольна увиденным. Таинственная улыбка играла у нее на губах, и время от времени я слышал, что ее пальцы сдавливают мой локоть чуть сильнее.
Мы молчали. Некоторое время молчание было оправдано послезвучием Брамса, но потом Брамсом отговариваться было уже невозможно. Никогда до этого момента у нас не было таких длинных пауз. Следовало выбрать тему для разговора, не касающуюся ни Коли, ни Олега, ни Тайгуля, ни прошлого, ни будущего, а стало быть, говорить было почти не о чем.
– Когда-нибудь я хочу написать твой портрет, – откашлявшись,
Видимо, подсознательно я ожидал некоторой благодарности за свое обещание, потому что очень удивился, когда Санькины пальцы почти разжались, точно я сказал какую-то бестактность.
– Таак, – протянула она. – Продолжайте, молодой человек...
В голосе ее не было никакого неудовольствия. «Что ты делаешь? Это же ухаживание! Ты что, увиваешься? За кем, за Санькой? Надо спасать их брак, а ты тут лирические акварельки разводишь!»
– А помнишь, как мы ходили втроем зимой на Трехскалку? – мужественно принялся я делать отвлекающий маневр. – Коля вымачивал курятину в лимонном соке с водкой, а потом мы жгли костер, и было не холодно совсем. Вроде бы будний день был, в лесу ни души...
Ее пальцы опять нежно сжали мне руку. Странно.
– Помню, так весело было! А помнишь «малшык в оранжевый куртка»?
Конечно, я помнил. Уже после костра мы шли по лыжне, а нас обогнал подросток в оранжевой куртке, который немедленно после этого въехал в кусты. Мы с Колей отпускали реплики в стиле томных бухарских эмиров, поощряющих юного ганимеда: «Слушай, малшык в оранжевый куртощка, ти зачем так в кустик сабежал, щто там у тэбе пирипасено?», «Ай, давай еще са следующий кустик сабеги – вот так, вот так, ай, красиво как побежал, ай, ладный фигурка у тэбе!». И слегка помахивали рукой в варежке, как бы толстыми пальцами, унизанными перстнями.
Все это была совершеннейшая глупость, и смеяться было не над чем, но мы были три молодых дурака (точнее, два дурака и одна дуреха), вокруг – сказочный уральский лес в богатых снежных шубах, воздух искрился легким морозцем, впереди нас ждал целый свободный вечер, и наш хохот был проявлением полноты жизни и общей радости тому, что мы вместе и нам так хорошо, и всегда будет так хорошо или даже еще лучше.
19
В консерваторском буфете Александра отняла у меня руку, мы стояли в очереди за кофе и бутербродами с нежным, как зрелая луна, сыром. Улыбались, переглядывались, почти ничего не говоря. Буря внутри улеглась, стало тихо и хорошо. Прозвенел третий звонок: антракт закончился. Вспомнив наш зимний поход втроем и отогнав терзавших меня демонов, я слушал музыку и слышал ее как бы впервые.
Минор подкрадывался на ночных лапах, обносил лампадными огнями, отирал измученный лоб нездешним ветром, окружал добрыми тенями и улыбчивыми обаятельными масками. Я чувствовал полную беззащитность перед музыкой и такое доверие, как будто рождался ею заново: без опыта, без памяти, без страха.
Шли гуськом гобои, кларнеты, фаготы и флейты, пели под сурдинку скрипки, важно и вежливо басила виолончель. Все было любовь, и ничего, кроме нее, не было у меня. «Чего же тебе еще, если она лучше знания, опыта, борьбы, потому что выше и полнее?» Шла процессия кланяющихся лесов, проливались звезды и отменялись ссоры, разлуки, здесь мы дружили, любили и были вместе навсегда.