Теплый дождь

Гуэрра Тонино

У подножия огромного орехового дерева, именно в тот момент, когда мы готовы к отъезду в Тбилиси и тем самым к завершению долгой экскурсии по Грузии, меня охватывает нерешительность. Я не могу вот так, в одночасье, порвать все нити, связавшие меня с Грузией.

— Я остаюсь, — заявляю я Агаджаняну взволнованно, но твердо. Он и не пытается отговорить меня от этой затеи, а просто садится на подножку автобуса и некоторое время размышляет над моим решением. Затем встает, заводит мотор и медленно отъезжает, все еще надеясь, что я окликну его. Я поднимаюсь со скамьи, на которую уселся после его отъезда, и иду вперед. Я полон желания приняться за самостоятельные поиски «вертикального кладбища».

Я поднимаюсь в гору по тропинке через столетнюю рощу. Деревья приглушают крики птиц, напоминающие своими модуляциями стрекот гигантских цикад или стук камней по металлической ленте. Выхожу на широкое плоскогорье, по которому в беспорядке разбросаны

хижины небольшого селения. Неожиданно земля принимает вид лысых высоток неправильной формы. Я подхожу к этим скалистым горбам и стучу по ним камнем, нет ли там пустоты. Меня не покидает тайная надежда отыскать рядом с останками монаха Розатти тела Генерала и его верного Бонапарта, приведенных сюда, в горы, моим воображением. Я задаю себе вопрос: если однажды я отыщу огромное ореховое дерево, не смогу ли я тоже, как древние монахи, оставить всех и вся и посвятить себя созерцательной жизни? Это, наверное, оттого, что я часами созерцаю долину, погруженную в безмолвие, как будто и сам я — часть этого безмолвия.

Глава двенадцатая

Я возвращаюсь в Италию, искусанный комарами, налетевшими в мое купе в спальном вагоне. На границе между Крымским полуостровом и остальной Украиной я вижу памятник хлебному колосу, в котором укрывался бандит-татарин.

30 сентября, Тбилиси. Я стою у окна спального вагона, отправляющегося в четыре вечера. В последний момент прибегает Агаджанян и сует мне через окно пучок веток с красными листьями, картон со своим коллажем и что-то еще.

Он держит меня за руку, словно хочет задержать отход поезда. Когда вокзал исчезает из виду, я вхожу в купе и ложусь на полку, глядя на красный куст на полу. Затем поднимаюсь и пристраиваю его под потолком, в нише для чемоданов, выхожу в коридор и сажусь на откидное сиденье. Из решетки на потолке льется песня-причитание азербайджанского певца. Почему-то в голову приходят детали, которым я не придавал особого значения: темные, с чуть заметной полоской брюки Агаджаняна, на высоте колена разошелся шов, да так, что просвечивает тело; его переваливающуюся походку; его седеющие курчавые волосы, чем ближе ко лбу, тем более редкие; его светящиеся грустной иронией глаза.

На всех вокзалах грузинского Причерноморья теплынь, особенно в Новом Афоне, с его наполненной голубым светом ротондой, с толпой, ожидающей поезд. К морю ведут извилистые тропинки, ходьбе по которым мешают валяющиеся сухие ветки. Поезд удаляется от моря и бежит мимо старых деревень с тополями, гнущимися от ветра. Деревенские улицы пустынны, по ним бродят лишь свиньи с деревянными треугольниками хомутов, мешающими им пролезть сквозь изгороди, защищающие огороды.

Ночью поезд пересекает перешеек, отделяющий Крым от остальной Украины. Я ищу глазами пятнадцатиметровый памятник хлебному колосу. Его основание, стебель и сам колос сварены из листов железа. Иногда приезжает большой грузовик с подъемником, и монумент подкрашивают серебряной краской. Усы колоса настолько заржавели, что краска на них больше не держится. Рядом с монументом проходит шоссе с глубокими колдобинами, которые зимой наполняются водой. Ветер встряхивает усы колоса, и степь наполняется громким грозным гулом. Для водителей грузовиков, везущих из Крыма полные кузова арбузов, монумент служит ориентиром. Как и для шоферов, везущих пустые бутылки с Украины. В ненастные дни от тряски по разбитой безостановочным движением дороге из кузовов в грязные лужи вываливаются арбузы и пустые бутылки. Вся дорога усеяна осколками стекла и арбузными ошметками. Об этом монументе Агаджанян сочинил сценарий, который пересказал мне.

1 октября. В семь утра поезд вползает в украинское черноземье. Вся равнина уставлена стогами желтой, выгоревшей на солнце соломы. На станции Иловайская — женщина с корзиной, полной огурцов, желтой черешни и шапок подсолнуха. Из репродукторов на пассажиров льется голос Челентано, приводя в восторг коров, стоящих у дороги и разглядывающих поезд. Угольные терриконы полосаты от дождя, который, стекая, проточил сверху донизу волнистые борозды. Тропинки, покрытые сухой травой, ведут к кладбищам, прячущимся под фруктовыми деревьями на задворках дачных поселков. Несколько старушек, похожих на стопки выцветшего белья, сидят на скамейках у своих калиток рядом с одетыми в синие пиджаки мужьями. На что идут высокие заросли камыша вдоль Донца, если крыши сейчас кроют шифером? Мы останавливаемся на станции Томашевская, где строится новое здание вокзала. Вдоль поезда по песчаному откосу спешат крестьяне с мешками огурцов. Кое-кто несет на веревке копченую рыбу. Торг очень быстро заканчивается. Пассажиры и селяне усаживаются рядом на большие бетонные кубы и обмениваются новостями. Свет нестерпимо ярок. Из, высоких труб едва различимых вдали фабрик медленно и беззвучно подымаются столбы дыма. Кто-то растянулся на траве, разглядывая пассажиров, стоящих

у окон нашего длинного состава. Парни обмениваются с девушками безмолвными посланиями. Я некоторое время наблюдаю за девочкой-татарочкой, которая, сидя на камне рядом с мужчиной лет тридцати, ест вишню. Мужчина передает ей ягоду за ягодой, видно, какое удовольствие доставляет ему повторять это ласковое движение. Взгляд девочки скользит над правым плечом мужчины и встречается с моим. Она рассматривает меня со смелостью, характерной для свиданий, не имеющих продолжения. Когда, поезд трогается, мы оба смеемся. И вновь до самого горизонта равнина — свежевспаханный чернозем с вкраплениями белых птиц, словно звездное небо упало на землю. По станции Ростов гуляют женщины в туфлях из лаковой кожи. Дон ярко посверкивает среди зарослей белого камыша. Агаджанян любит Украину, женщины которой украшают вышивкой хлопчатобумажные рубашки лунного цвета. Краем глаза замечаю выкрашенную белой краской статую-памятник на маленьком кладбище на самом берегу Азовского моря. Затем опять — деревни с опрятными домами, вокруг них огороды с разбросанными, подобно страусиным яйцам, желтыми и серыми дынями. В этих деревнях, как и в более пыльных грузинских, крестьяне на перекрестках ждут прибытия старых автобусов. Огромные бетонные сооружения — промышленные предприятия. Почему-то в памяти вновь всплывает монумент-колос на границе между Крымом и материком.

Некий бандит, сбежавший из тюрьмы, добирается до Крыма, где надеется укрыться у кого-нибудь из родственников или друзей. Но его родня переехала в Сибирь, а старые друзья не пускают его на порог. Несколько дней беглец скитается в поисках убежища, пока не натыкается на этот монумент. Протиснувшись в щель в основании памятника, он оказывается в довольно обширном помещении среди стен, покрытых плесенью на швах сваренного листового железа. Снующие туда-сюда грузовики роняют арбузы и бутылки. Однажды он видит козу с обрывком веревки на шее, видимо, она была привязана ею к какому-нибудь забору. Ему удается затащить животное в свое убежище. Когда становится холодно, он прижимается к козе, которая каждое утро снабжает его молоком: он сдаивает его в бутылку, подобранную на дороге. Так он и живет. Через щель рассматривает проходящие грузовики, и порой ему кажется, что солдат в грузовике проезжающей машины натыкается на его взгляд. Однажды в полдень он видит, что к монументу подходит молодая крестьянка с веревкой в руке. Он безуспешно пытается помешать меканью козы, которая, почуяв хозяйку, обнаруживает свое присут-ствие. Крестьянка протискивается в щель: наконец-то она нашла козу, пропавшую несколько дней назад. Дело кончается тем, что, влюбившись в мужчину, она остается в монументе и заботится о нем и козе. Вскоре она тоже привыкает к дребезжанию усов. На постели, которой служат им сухая трава и солома, появляется старый ковер, на стенах — металлическая посуда и даже зеркало. Днем проникающий сквозь щель яркий свет освещает внутреннюю полость памятника. По вечерам они зажигают свечу. Иногда выходят погулять в темноте…

Я замечаю, что мое купе полно комаров. Несколько раз я быстро зажигаю свет, вскакиваю и начинаю бить их, сидящих на стенах и низком столике, используя для этого книгу «Дзен» Адама В. Ватса. Обложка книги становится красной от крови. Я сражаюсь с комарами до трех часов ночи и засыпаю, лишь выпив сильное снотворное, чтобы не чувствовать укусов.

3 сентября. Я прихожу в себя к полудню и горячим чаем, принесенным проводницей, пытаюсь смыть со стен следы ночного побоища. Некоторые пятна я замазываю белилами из пастели «Джексон», которыми пользуюсь, когда рисую свои дилетантские натюрморты. Затем я выхожу в коридор и беседую о комарах с проводницей. Женщина высказывает предположение, что ими одарил меня вместе с большим букетом Красных листьев Агаджанян. Я возвращаюсь в купе и выбрасываю букет в окно. И хотя сейчас день, я валюсь на койку отдохнуть. И вновь возвращаюсь к истории беглеца, крестьянки и козы, живущих в колосе.

Однажды вечером крестьянка, возвращаясь, видит, что рядом с монументом стоит грузовик с подъемником, и приехавшие люди готовятся обновить его покрытие.

Маляры красят монумент бронзовой краской. Крестьянка стоит в стороне, ожидая, когда они закончат работу и совсем стемнеет. Но в это время она видит голубые искры: это заваривают разошедшийся шов, что служил им дверью. Когда рабочие уезжают и устанавливается абсолютная тишина, она подходит к монументу. Рука ищет щель, но ее нет. Она начинает стучать кулаками по железу, чтобы сообщить пленнику о своем приходе. Но никто не отвечает на ее стук. Возможно, он и коза молчат из опасения быть обнаруженными. Она стучит еще и еще. Бесполезно. Она подносит испачканные краской руки к залитому слезами лицу. Рядом проносится грузовик, груженный арбузами. На колдобине он подпрыгивает, несколько арбузов падает в грязную лужу, другие катятся по сухой траве откоса. Дорога окрашивается в красный цвет. Женщина опускает руки на живот, опухший от пяти месяцев беременности, и уходит, крича от отчаяния…