Терапевт
Шрифт:
Анника с Хеннингом живут в самом последнем доме на улице, заканчивающейся тупиком. Они такие правильные люди; эта мысль всегда меня посещает, когда я бываю у них. Они живут в правильном доме: он намного меньше, чем наш с Сигурдом, но в нем все удобно устроено. Типовой таунхаус, достаточно новый, достаточно качественный. Там всегда беспорядок, но это из-за того, что в нем живут нормальной жизнью. Живут! У них трое мальчишек в возрасте от двух до семи. Всегда шумно, всегда потасовки, вечно кто-нибудь споткнется, постоянно приходится на что-нибудь отвлекаться, и кто-нибудь, обычно Анника, говорит: можете хоть на минуту угомониться? Всегда находится дело
Только я сворачиваю в тупик, ведущий к их дому, как тут же вижу Хеннинга – по той простой причине, что он маячит на дереве, у самой верхушки. В руках у него огромный садовый секатор; Хеннинг крутится туда-сюда, сгибается во все стороны. Меня он не видит – слишком поглощен работой. Тут раздается голос Анники:
– Осторожно, Аксель, сейчас ветка упадет, стой, Аксель, нет, иди сюда, сюда, кому говорят, Хеннинг, подожди, он прямо под деревом, Хеннинг!
Увидев ее, я останавливаюсь. Стою смотрю на них. На спину Хеннинга там, наверху. На свою сестру, в заношенных джинсах и клетчатой рубашке навыпуск, галопом несущуюся за вопящим от восторга двухлеткой: какой восторг, маме его не догнать… Двух других мальчиков я не вижу, но и без них эта сцена из жизни семьи Анники показательная: каждую секунду приходится предотвращать несчастья, потенциально угрожающие жизни.
Анника хватает малыша на руки, прижимает к груди. Toт возмущенно вопит: он хочет бегать, а мама ему мешает. Она кладет его себе на плечо, он сопротивляется: крутится, изворачивается, сучит ногами. Сестра, закинув голову, кричит мужу:
– Поймала, держу!
Повернув к дому, она замечает меня. Сначала просто останавливается, не сводя с меня глаз, и мне в голову приходит мысль, что она же действительно до крайности замоталась. Во время учебы Анника два года прожила в легендарной студенческой общаге на Фреденсборге, куда мог зайти любой: гости попивали кофе и вино, спорили об этике и философии, употребляя словечки вроде «метауровень». Теперь она смотрит на меня, и я понимаю, что нужно было позвонить и предупредить их: кожа ее лица в момент обвисает, она кажется старчески изнуренной. Но берет себя в руки – кожа упруго расправляется, и она устало, но дружелюбно улыбается. Сын продолжает барахтаться у нее на плечe.
– Кто к нам пришел! Сара, привет!
Вслед за Анникой, несущей вырывающегося, дрыгающего руками и ногами малыша, я прохожу на кухню. Прошу прощения за неожиданное вторжение, а она уверяет, что очень рада, но мы обе знаем, что это не так. Я уже искренне жалею, что пришла, но теперь уже слишком поздно. Разобравшись с ребенком, Анника приглаживает волосы руками, и на ее лице читается, что ей неудобно из-за того, что на самом деле ей вовсе не так приятно, как она говорит.
– Хочешь, чайку попьем, – предлагает она после обмена вежливыми фразами. Я соглашаюсь и предлагаю заварить чай.
– Пойду тогда гляну, что делают Тео и Юаким, – говорит мне Анника. – Я мигом.
Она выходит из кухни, скрипят ступеньки; потом я слышу, как она зовет мальчиков.
Еще до переезда в Нурберг мы с Сигурдом примерно с полгода пытались сделать ребенка. В то время визиты к Аннике с Хеннингом оказывали на нас превентивное воздействие. Сидя в метро по пути домой, мы переглядывались и спрашивали друг друга: «Как думаешь, это всегда так? Чтобы язык на плече? Может, обойдемся одним?»
Я у них на кухне, смотрю по
В этот момент звонит Маргрете. От звонка я вздрагиваю – Сигурд? Звонит развеять этот кошмар, мол, всё в порядке и он дома; какая-то доля секунды, пока я отчаянно надеюсь, что всё разрешилось… Но нет.
– Сара, – потрескивает в трубке, – это Маргрете.
А то я сама не вижу! Но она всегда так разговаривает. Мне сразу представляются далекие времена, которых я не застала, но о которых читала в книгах или видела по телевизору: тогда разъезжали на спортивных автомобилях, носили шелковые шарфы, перманент и губную помаду, а перед ужином пили в библиотекe аперитив.
– Здравствуйте, – отвечаю я.
Ее воспитанность делает меня косноязычной, ее стиль – неуклюжей; таков наш модус взаимодействия.
– Я на Ханкё у подруги, уехала на выходные, – сообщает она мне. – Мы весь день возились в саду, я не услышала твоего звонка.
Как всегда, кажется, что Маргрете только и ждет, что я уцеплюсь за возможность рассказать ей о том, как прошел мой день; мои занятия должны оказаться похвальными. Она как бы ожидает, что все должны быть такими, как она, и не теряет надежды на это, или того хуже: не замечает, что это не так. Никак не может смириться с тем, что я такая неловкая.
А тут еще в комнату входит Анника: капельки пота на лбу, тащит на руках младшенького…
– Ну, не важно, – говорит Маргрете, поскольку я молчу. – Ты мне звонила; что ты хотела, милочка?
Она называет меня милочкой. Больше меня никто так не зовет – ни отец, ни сестра, ни муж. Я откашливаюсь: надо прочистить голосовые связки, надо рассказать ей о случившемся.
– Да вот, хотела просто спросить, – говорю, снова прочищая горло: в нем так першит, будто оно из наждачной бумаги. – Вы с Сигурдом не разговаривали в последние дни?
На другом конце линии становится непривычно тихо.
– Разговаривала ли я с Сигурдом? – спрашивает Маргрете.
– Просто получается, – говорю я, – что он пропал или не то чтобы пропал, но как-то так… Он на выходные собирался на дачу с Томасом и другим своим другом, но не приехал туда. А еще…
Я больно прикусываю язык; знаю, что, конечно же, не надо бы выкладывать это другим, совсем не надо, но раз уж я начала, то пусть, и я продолжаю:
– А еще он позвонил мне и сказал, что он там, с ними, но его там не было. И мы тогда подумали, мы с Томасом, и там еще был Ян-Эрик… Ну, в общем, они втроем собирались на дачу, но не важно; главное, что он туда не приезжал, говорят они. А мне он сказал, что находится там.