Терапия

Лодж Дэвид

Что мне с самого начала в католиках понравилось, так это то, что в них не было духа превосходства, мол, мы святее тебя. Выходившая из церкви паства с таким же успехом могла выходить из кинотеатра, даже из па- ба, если судить по тому, как они обменивались приветствиями, шутили, болтали и угощали друг друга сигаретами. Морин появилась в сопровождении матери, головы их были покрыты шарфами. Миссис Каванаг заговорила с другой женщиной, в шляпке. Морин заметила меня и, улыбаясь, подошла.

— Значит, дорогу ты нашел? — приветствовала она меня.

— А если твой папа увидит, что мы разговариваем? — нервничая, спросил я.

— О, он никогда не ходит на Благословение, — ответила она, развязывая шарф и встряхивая волосами. — Слава богу.

Парадоксальность этого замечания меня не поразила, тем более что мое внимание все равно было полностью

поглощено ее волосами. Я никогда до этого не видел их распущенными, ниспадавшими на спину блестящими волнами. Она показалась мне прекраснее прежнего. Поймав мой взгляд, Морин залилась краской и сказала, что должна представить меня отцу Джерому. Миссис Каванаг куда-то исчезла.

Из двух священников прихода отец Джером был моложе, хотя на самом деле далеко не молод. Он совсем не походил на нашего школьного капеллана или любого другого священнослужителя, которых мне доводилось видеть. Он даже не походил на себя самого, стоявшего на алтарном возвышении, — именно он вел службу, которая только что закончилась. Это был сухопарый, седой дублинец с пожелтевшими от никотина пальцами и порезом на подбородке, который он, видимо, залепил клочком туалетной бумаги. Его черная сутана едва доходила до поношенных башмаков, а в ее глубоких карманах он держал все необходимое для скручивания сигарет. Одну из них он закурил, словно шутиху поджег — с пламенем и искрами.

— Значит, вы хотите присоединиться к нашему молодежному клубу, молодой человек? — спросил он, отряхивая тлеющие крошки табака с сутаны.

— Да, если можно, сэр, — ответил я.

— Тогда вы должны приучиться называть меня «отец» вместо «сэр».

— Да, сэр… отец, я хотел сказать, — с запинкой ответил я.

Отец Джером улыбнулся, обнажив обескураживающую брешь в своих потемневших и неровных зубах. Он задал мне еще несколько вопросов — где я живу и в какой школе учусь. Ламбетская коммерческая опять произвела впечатление, и я стал кандидатом в члены молодежного клуба прихода церкви Непорочного Зачатия.

Одной из первых задач Морин было разъяснить мне название церкви. Я думал, оно связано с тем, что Мария была девственницей, когда зачала Иисуса, но нет, кажется, это означало, что Мария сама была зачата «без порока первородного греха». Язык католицизма казался мне очень странным, особенно потому, что в молитвах и во время служб использовались слова «девственный», «зачатие», «утроба», которые в обычном разговоре граничили бы с неприличием, особенно у меня дома. Я не поверил своим ушам, когда Морин сказала, что должна пойти на новогоднюю мессу, потому что это праздник Обрезания.

— Праздник чего!

— Обрезания.

— Чьего обрезания?

— Господа нашего, конечно. В младенчестве. Божья Матерь и святой Иосиф отнесли его в храм, и там его обрезали. Это было что-то вроде еврейского крещения.

Я недоверчиво рассмеялся.

— Ты знаешь, что на самом деле означает обрезание?

Морин покраснела и захихикала, наморщив нос.

— Конечно.

— Ну и что же?

— Я не собираюсь говорить.

— Просто ты не знаешь.

— Нет, знаю.

— Спорим, не знаешь.

Я упорствовал в своих похотливых расспросах до тех пор, пока она не выпалила, что это означает «отрезание кусочка кожи на конце пиписьки младенца», и пока моя собственная пиписька не встала в серых фланелевых брюках, как эстафетная палочка. В тот момент мы шли домой после воскресной встречи в молодежном клубе, и на мне, к счастью, был плащ.

Встречи в молодежном клубе проводились дважды в неделю в помещении школы для малышей, пристроенной к церкви: по средам здесь играли, в основном в пинг-понг, а по воскресеньям просто «общались», то есть устраивали танцы под патефон и угощение, состоявшее из сандвичей и оранжада или чая. Нехитрый стол готовила группа девочек, дежуривших по очереди. От мальчиков требовалось сдвинуть детские парты к стенам в начале вечера, а в конце снова расставить их рядами. В наше распоряжение отдавались две классные комнаты, в другое время разделявшиеся стеной- гармошкой. Полы там из изъеденных временем, грубых деревянных плашек, на стенах висели детские рисунки и наглядные пособия, а освещение уныло утилитарное. У патефона был всего один динамик, а коллекцию пластинок составляли поцарапанные диски на 78 оборотов. Но для меня, только что вышедшего из кокона отрочества, молодежный клуб был местом волнующих и утонченных наслаждений.

Танцам меня учила почтенная дама из прихода, которая на игровых вечерах (куда

родители редко отпускали Морин) давала бесплатные уроки. Я с удивлением обнаружил, что у меня есть способности к танцам, и с удовольствием следовал постоянному напоминанию-наказу миссис Гейнор: «Крепко держите партнершу!», особенно воскресными вечерами, когда моей партнершей была Морин. Само собой, я танцевал в основном с ней, но клубные правила запрещали присваивать партнера, а я пользовался большим спросом во время «белых танцев» благодаря ловкости своих ног. Это были, разумеется, бальные танцы — квикстеп, фокстрот и вальс, — которые для разнообразия иногда разбавлялись старинными. Мы танцевали под сдержанные ритмы Виктора Силвестера, перемежаемые популярными песнями Нэта «Кинга» Коула, Фрэнки Лейна, Гая Митчелла и других певцов того времени. Признанным фаворитом была песня «Рэгтайм Двенадцатой улицы» Пи Ви Ханта, но джайв не дозволялся — его совершенно недвусмысленно запрещал отец Джером, а сольный твист, мотание головой и вращение тазом, которые сходят в наши дни за танцы, еще пребывали в утробе времени, дожидаясь своего рождения в шестидесятые годы. Когда сегодня я заглядываю на дискотеку или в ночной молодежный клуб, меня поражает контраст между эротизмом обстановки — приглушенный красный свет, оргиастический рокот музыки, плотно облегающая, провоцирующая одежда — и почти лишенном прикосновений самим танцем. Видимо, потом у них бывает столько физического контакта, что на танцплощадке они по нему не скучают, но для нас все было наоборот. Танец, даже в церковном молодежном клубе, подразумевал, что тебе разрешается обнимать девушку на людях, девушку, которую до приглашения на танец ты, может быть, и в глаза не видел, чувствовать, как ее бедро, укрытое шуршащими юбками, касается твоего бедра, грудью ощущать тепло ее груди, вдыхать аромат духов за ее ухом или запах шампуня, идущий от свежевымытых волос, которые щекочут твою щеку. Конечно, приходилось притворяться, что не это главное, нужно было болтать о погоде, музыке, о чем угодно, пока ты вел свою партнершу по залу, однако лицензия на физическое сближение составляла суть. Вообразите коктейль-вечеринку, где все гости занимаются мастурбацией, для видимости самозабвенно потягивая белое вино и обсуждая новинки литературы и театра, и вы составите некоторое представление о том, чем были для подростков начала пятидесятых танцы.

Надо признать, что отец Джером делал все от него зависящее, чтобы пригасить пламя вожделения, требуя прочесть в начале вечера «Аве Мария» десять раз подряд, называя это «тайной святых четок», — для меня это уж точно была тайна, я ничего не мог разобрать в произносимых монотонной скороговоркой словах. Отец Джером оставался в зале еще какое-то время, наблюдая за танцующими парами, чтобы убедиться, что все пристойно и честно. В правилах клуба был один пункт, известный как Правило Пятое, являвшийся для членов клуба предметом умеренно рискованных шуток, — он гласил, что между танцующими парами должен оставаться видимый просвет; но выполнялся он не строго. Тем более что отец Джером обычно удалялся (поговаривали, выпить виски и поиграть с закадычными друзьями в вист) задолго до последнего вальса, когда мы выключали часть освещения и самые смелые танцевали щека к щеке или грудь к груди. В такие моменты я, естественно, всегда старался пригласить Морин. Она танцевала не особенно хорошо, а танцуя с другими мальчиками и вовсе выглядела явно неуклюжей, что меня совсем не огорчало. Она подчинялась моему уверенному ведению и смеялась от удовольствия, когда я вращал и вращал ее в конце танца, заставляя кружиться юбки. Для воскресных вечеров у нее было два наряда: черная юбка из тафты с разными блузками и белое платье в розовых розочках, которое плотно облегало ее грудь, красивую и хорошо развитую для ее возраста.

Вскоре и другие члены клуба приняли меня, особенно после того, как я присоединился к их футбольной команде, которая в воскресенье днем играла против других приходов южного Лондона, имевших такие же причудливые названия, как наш, и тогда счет матча, например, объявлялся таю «Непорочное Зачатие» — 2, «Драгоценная Кровь» — 1 или «Неустанная Помощь» — 3, «Сорок Мучеников» — ноль. Я играл правым полусредним и так хорошо, что в том сезоне мы выиграли чемпионат лиги. Я оказался впереди по количеству забитых мячей — двадцать шесть. Менеджер команды-соперницы узнал, что я некатолик, и официально заявил, что меня не должны были допускать до игры. Мы думали, что у нас отберут кубок, но когда мы пригрозили выйти из лиги, нам его оставили.