Термитник 2 – роман в штрихах

Григорьева Лидия Николаевна

Скорая приехала не скоро. После долгого лечения он уехал в военный санаторий в Пятигорск. Там физиотерапевты научили его ходить заново и не ходить под себя. Дома он теперь мог вполне нормально держать в левой руке чашку с чаем. Правая осталась в норме. И хорошо, что речь не восстановилась. А то бы он высказал наконец-то жене всё, что накопилось за многие годы. Напомнил бы, как не спал ночами, меняя мокрые пелёнки сыновьям. А потом шёл, усталый и сонный, дежурить на сутки в ракетный бункер, подвергая опасности весь, без преувеличения, подлунный мир.

Как в девяностые, имея за плечами два военно-технических образования, ездил на жалких «жигулях» за товаром к её ассирийской родне на юг России. И сам же потом перепродавал в Лужниках. Это когда им зарплаты по три месяца не платили. Когда полк их расформировали и всех

специалистов-ракетчиков в отстойники нового капитализма отправили. И что жена сказала бы ему в ответ на это? Жалко, он только онемел, а не оглох и не ослеп. При чём тут Ельцин со своим Гайдаром? Многое от семьи зависит. Иная жена из его блестящего ума извлекла бы, без малого, академические дивиденды. И пусть бы у него теперь не было ни торговой фирмы, ни капитала на Кипре, который однажды чуть не обнулили кипрские же власти, а были бы генеральские погоны и творческие технические разработки в ракетной области.

Какая всё-таки жалость, что думать и вспоминать после инсульта он не перестал. Жизнь его остановилась не сейчас, когда разбилась его любимая фарфоровая чашка, а тогда, когда женился не по любви, а из благородства – по залёту. Сыновья, конечно, красавцы. Но в мозгах одни монеты. Может, и неплохо это. «Мать прокормят, когда меня не станет», – подумал он и уронил на белый пушистый ковёр дешевую небьющуюся чашку с чаем, купленную его слишком уж экономной женой.

17. Путь в Париж

Военный переводчик Марат Сиразиев не любил тех, кому служил и кого обслуживал переводами со всех диалектов арабского на русский и французский. Элита, интеллектуал, барский сынок с младых ногтей, хотел работать в Париже, в крайнем случае в ООН или ЮНЕСКО, а вот поди ж ты, влип, женившись не на дочке нужного человека, которую ему сватали, а на яркой красавице Ларисе, троечнице с факультета славянских языков, родом из казачьей станицы на Кубани. На их московской свадьбе шумная казацкая родня, все эти тёти-дяди, братья-сёстры, сватьи и кумовья, в подпитии шумным хором затянувшие «Розпрягайтэ, хлопци, конэй!» – ввергли в шок истеблишмент дипкорпуса, коллег и сотоварищей отца и деда ослепшего от любви жениха.

А вот уж когда молодые поехали к её родне в станицу, было уже поздно пить боржоми. Лариса родила. И он оставил её «батькам», чтобы помогли выходить якобы недоношенного семимесячного сына. Эти семь месяцев его и насторожили. Для недоношенного их младенец был слишком большим и здоровым. И сомнения в отцовстве изгрызли душу молодого дипломата. Дом в станице оказался приземистым и небольшим. Но рядом с ним уже поднялись под крышу стены нового дома, строящегося на валюту, заработанную Маратом в его первых заграничных командировках. По двору важно ходили гусак с гусынями да петух с хохлатками.

Посмотрел Марат на это хозяйство из окна своего «мерседеса», да и газанул до Краснодара и до Москвы без оглядки. Только его и видели. Видели-видели потом в парткоме, уже на излёте советской системы, где с него успели снять стружку за развод и в наказание отправили на службу в нищую арабскую страну, где жили не народы, а племена, тысячелетиями воюющие между собой. «Это же не люди, а зверьки! Они ничего не знают и не умеют – только убивать», – с тоской думал молодой военный специалист и блестящий переводчик, совершая намаз в полуразрушенной мечети на окраине пустыни. Хотя где у пустыни окраина, а где начало, один только Бог знает.

То, что он принял ислам, не знали даже родители. Не знали они и того, что он уже год как был в плену. Но не у этих полудиких племён, а в плену любви к дочери местного шейха. И пустыня его сердца заросла новыми цветами – в основном опийными маками. Вот и его самого словно опием опоили. После свадьбы шейх отправил их в Париж, где молодая жена должна была закончить магистратуру в Сорбонне и где её отец подарил молодым совсем небольшой дворец рядом с Булонским лесом.

18. Псалмы могильщика

«Могильщик пел вместе со мной. Он знал католическую службу.

Он так обалдел от моего заупокойного пения, что заплакал. Думала, слезы у него от ветра, оказалось, что от молитв. Пела я и на латыни, и на нашем церковном. Униаты мы, у нас и то, и то в почёте. Слышу, подпевает. Хотя ведь привык хоронить. А сердце не окаменело. Жаль, плохо

английский знаю, не смогла с ним поговорить. Но общий язык мы нашли. Он и без слов понял всё, когда я стопку водкой наполнила, накрыла кусочком хлеба и поставила на надгробие, как у нас в народе принято. Это не так, как у иудеев: камень нужно на могилку класть – так мне в Иерусалиме сказали. У нас с языческих времен мёртвых кормят, потому что не верят в смерть, наверное. Могильщик потом и выпил со мной и пирожком закусил, не побрезговал, хоть и местный. Он ведь и не могильщик вовсе по большому счёту. Смотритель этого закрытого кладбища. Скучно ему тут, это я и без слов поняла. Когда пришла, номер могилы ему показала, от руки написанный. Он и потащился за мной, прихрамывая, аж на самый дальний край. Тут и был похоронен мой Володя, старший сын. Его не просто машина сбила. Его сначала впечатало в стенку дома, а потом, вторым заходом, нанизало на железные штыри ограды полуподвальной квартиры, каких много в центре Лондона. Сама теперь это видела. Ходили мы туда, где мой сын искал работу, а нашёл свою смерть. Женщина, немолодая уже, а туда же, за руль. Сказали нам, что она со стоянки возле английского храма по ошибке включила заднюю передачу и рывком задний ход дала. А он просто на тротуаре стоял, у заборчика этого со штырями, острыми как копья. Сын с автобусом туристическим приехал, да и остался в Лондоне нелегально. Тогда многие так делали. С Украины мы, из Мукачево. Никакой работы там давно уже не стало. Вот только сейчас, почти через десять лет, смогла добраться до него. Его тогда церковь английская похоронила, возле которой это случилось. А у меня тогда ни паспорта зарубежного, ни денег. Но младший подрос. Поработал в Польше, теперь это свободно. Купил мне всё: и паспорт венгерский – дед у меня был венгр, и билет. И сам со мной поехал. Вот он идёт. Ходил за цветами, чтоб посадить. Этот наш могильщик, что пел псалмы со мной, сказал ему, поливать их будет. Хорошо тут у вас. Кладбища зелёные, ухоженные. Уходить не хочется…»

19. Пуанты

Что нашли в кармане у арестованного? Кружевной носовой платок с инициалами убиенной. Она лежала тут же в комнате, на ковре, неловко подвернув ногу под себя в позе, которая показалась судмедэксперту анатомически невозможной. «Она балерина. Известная, – сказала соседка, вызванная в качестве понятой. – Да эти балетные и не так ноги за голову забросить могут!» – добавила неприязненно. Юноша, почти мальчик, не мог стоять, его шатало и трясло. И оперативники разрешили ему сесть. Он и сел – мимо стула. Подхватить не успели. Ударился затылком о край старинного резного комода и потерял сознание. «Кто это?» – спросили соседку. «Она говорила, что племянник. Он часто приходил. А в последние несколько дней, похоже, что и ночевал тут. Выходил рано утром, ещё до зари, выгуливал её собачку. И вот именно вчера утром он нечаянно уронил поводок, и эта балованная такса Клякса, так её звали, сбежала от мальчишки. Зря вы его подозреваете. Он очень нежный. Знаете, он даже плакал, когда собачка убежала. Я в окно видела, рано встаю. То ли её жалел, то ли себя, потому что Инга эта Воронина никого не любила, кроме таксы». Понятая подписала протокол осмотра и ушла. Судебный врач сунул мальчишке под нос нашатырь и привёл в чувство этого нежного подозреваемого в убийстве с отягчающими. Бригада уехала. И труп, и преступника увезли. Дверь опечатали. Квартира словно оглохла от внезапной тишины. И могло показаться, что мебель и вещи облегчённо вздохнули после пережитого шока. Потому что в тишине стали слышны вздохи, скрипы и даже чьи-то сдавленные рыдания. Со всей очевидностью заскрипели дверцы огромного старинного шкапа, и оттуда буквально вывалился довольно большой упитанный мужчина. Он с грохотом упал на голый паркет, ведь ковёр увезли вместе с балериной и пятнами крови как главный вещдок.

Соседка снизу, та самая, что была понятой, услышав шум в опечатанной квартире, тут же позвонила участковому, благо он жил в том же доме. Печать на двери оказалась нетронутой, но из-за нее слышались странные, клокочущие звуки. Это рыдал отец нежного мальчика, обнимая пуанты Инги Ворониной. Он так и выпал с ними в обнимку. Да, убил, в страшном гневе, потом струсил и спрятался, когда услышал скрежет ключа в замке. И теперь он оплакивал и жалел и убитую им балерину-педофилку, и жалкого, глупого своего мальчишку, и самого себя – в первую очередь.