Терракотовая старуха
Шрифт:
– А это моя мама...
Полноватая, одетая в цветастое платье. На фотографии она сидит за столом. За ее плечом стоит молодая девушка: светлое платьице, рукава-фонарики, нежный абрис лица.
– Это – вы? – я смотрю внимательно.
Девушка на длинных ногах. Внучка тех, кто выводил неверным почерком: мы – не рабы, рабы – не мы. Ее мать закончила восьмилетку: широкие бедра, короткие крепкие ноги. В третьем поколении все удлинилось и сузилось. Изящные икры, точеные лодыжки: народная внучка, сумевшая превратиться в лань...
– Я, – длинноногая женщина, выросшая из той девушки, кивает
Мне тоже казалось. Будто впереди целая жизнь. Такая, как у моих родителей: целая, не разбитая на отдельные отрезки.
А потом она сказала бы: где-то я его упустила... Ивана. Своего единственного сына...
Я выхожу из троллейбуса. От остановки протоптана муравьиная тропа. Узкая, двоим не разойтись.
Я уверена, эта женщина была хорошей матерью. Когда ее сын родился, бросила работу, читала ему книжки. Хорошие, самые лучшие. «Там, на неведомых дорожках...» В прошлой жизни мы нашли бы общий язык. Я сказала бы: «Не выдумывайте. У вас очень хороший мальчик: умный, грамотный. Читает книги. Ольга Владимировна, это ваша заслуга. Вы ни в чем не виноваты. Не надо себя винить. Я уверена: вы хотели как лучше. Откуда вам было знать? Это не вы, а я ее упустила – свою единственную дочь...» В ответ она сказала бы: «Не выдумывайте. Татьяна Андреевна, вы тоже хотели как лучше. Это – не ваша вина. Что поделаешь? Такое время. Вы работали как проклятая. У вас не было выбора...»
Муравей, ползущий мне навстречу, отступает в сторону. Я – тоже. Со стороны это, должно быть, забавно: танец муравьиной вежливости. Два муравья, увязшие в снегу.
Обогнув журнальный киоск, я выхожу на финишную прямую.
Отсюда до моей парадной – рукой подать. Скамейка, засыпанная снегом, хохлится горбатым холмиком. С той стороны его разрыли, как будто отъели здоровенный кусок.
– Привет. Вот. Сижу, – он поднимает голову, глаза скользят по темным окнам.
– А где Александра? Вы с ней договаривались? – Обычно он звонит накануне.
Снег покрывает газоны, лежит на бетонном козырьке. Сосульки, похожие на щупальца арматуры, висят над муравьиной тропой.
– Здесь хорошо. Посидим? – его руки взрывают снег, заваливший скамейку. Со стороны он похож на трудолюбивого зверка. Зверка, роющего мерзлую землю.
Кусты, заваленные по пояс, тянут ветки. Отчаянно, как утопающие, потерявшие последнюю надежду. Я чувствую холод, идущий из-под земли. Снег – наша земля, которая никогда не растает.
Сажусь, закрываю глаза. Ни бегемотов, ни зверков... Ни муравьиных троп, ни самых дорогих магазинов. Шестеренки, работающие в моих мозгах, шуршат все тише и тише, сбавляя обороты. По рукам разливается тепло. Когда-нибудь, потом, когда нас всех раскопают, это станет нормальной жизнью. Все привыкнут, перестанут удивляться. Счастье, что жить в эту пору прекрасную...
– Как ты думаешь, – я вскидываю голову. Мне не хочется замерзать до смерти. Или становиться обломком, который когда-нибудь раскопают. – Кем лучше: волком или овцой?
Я понимаю: это – детский вопрос. Как будто мы – не родители взрослой дочери, а просто мальчик и девочка, которые встретились во дворе. В детстве мы играли в простые игры: прятки, вышибалы, пятнашки... Дотемна, до самых родительских криков – пока не позовут. Меня –
– Не знаю. Не пробовал, – он не удивляется. Мужчина, выросший из дворового мальчика, отвечает так, будто давным-давно все обдумал. Женщина, выросшая из дворовой девочки, гасит раздражение. Думает: «Мог себе это позволить – восторг и праздник мысли, досужее умственное напряжение. Пока я работала как проклятая».
– А я пробовала.
Он поворачивает голову:
– Ну, и как? Понравилось?
– Нет, – я повторяю слово, которое должна была запомнить. Этому меня научили боги моих родителей: в сомнительных обстоятельствах следует говорить НЕТ.
За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людейЯ лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей...Он читает на память, покачиваясь взад и вперед. Как безумный раввин, впавший в литературную ересь. Стягивает кроличью шапку, промокает лицо. Словно эти строки не впечатаны в его память, а выведены свежими чернилами – только что, на моих глазах, прямо по обветренной коже. По щекам, по переносице, по лбу.
– Разве можно сравнивать? То и это. Теперь – вегетарианские времена.
– Слава богу, – он кивает, соглашаясь. – Счастье, что дожили.
«Если здесь животное царство, значит мы – другие животные. Особого вида. Со своей цепочкой эволюции, которая зашла в тупик».
– Дожили. Только оказались бывшими.
– Кто-то же должен, – он пожимает плечами. – Когда времена меняются, это нормально. Раньше – другие. Теперь вот – мы.
– Раньше, это когда? – я уточняю деловито.
– После Великой Октябрьской социалистической революции, – он морщит обветренные губы. – Согласись, не самая дурная компания.
– Мне кажется... Александра выходит замуж. За Виктора, Яниного сына.
– Замуж?
Меня бесит его спокойный тон. В конце концов, речь – о нашей единственной дочери, о ее недалеком будущем.
– Полагаешь, это нормально?
– В каком-то смысле... – он пожимает плечами. – Виктор означает – виннер. А потом... Яна – она же твоя подруга... – он машет рукой.
– Подруга, – я киваю. – А твоя любовница. Бывшая. Я тоже. Только жена.
На его месте я бы что-нибудь ответила. Потому что привыкла отвечать. За себя, за дочь, за свое личное прошлое.
– Знаешь, я тут подумал, – он сует руку под скамейку, вытягивает свой вечный портфель, – полистал на досуге... Сам не понимаю, и чего меня тогда понесло? Сочинения как сочинения. В общем... – щелкает застежками. – Вот, принес. Мало ли, еще понадобятся.
Пачка тетрадей перевязана красной бечевкой. Со стороны это выглядит так, будто он вручает мне подарок. Именинный. В Татьянин день.