Террор любовью (сборник)
Шрифт:
Ему выделили отдельную ложку и кружку, как заразному больному, и заставляли принимать ванну по три раза в день.
Царенков подчинился, но вскоре утомился. Он, конечно, любил наследника, но еще больше он любил свою профессию, себя в профессии и профессию в себе. Короче, себя во всех вариантах.
Он любил садиться в кресло и громко разглагольствовать, положив ногу на ногу.
Последнее время его интересовала связь искусства с политикой.
– Когда Хрущев разрешил критику Сталина, возникла традиция: противопоставлять серого
– Разве? – удивлялась Нонна, сцеживая лишнее молоко. У нее болели соски, но она понимала, что мужу нужен собеседник.
– Сталин, будучи культурным неофитом, на всю жизнь сохранил уважение к высокой культуре и ее творцам. У Ленина же подобный пиетет отсутствовал наглухо.
Появлялась тетя Тося и говорила:
– Прибей полочку…
– Ленин писал Луначарскому: «Все театры советую положить в гроб». Он их терпеть не мог, не высиживал ни одного спектакля до конца. Опера и балет были для него помещичьей культурой. Для Сталина же посещение опер и балетов было одним из главных жизненных удовольствий.
– Прибей полочку, пока ребенок не спит, – торопила тетя Тося.
– А вам не интересно то, что я говорю? – спрашивал Царенков.
Тете Тосе были неинтересны вожди, которые умерли. Ей важен был взрастающий внук. Вот кто настоящий царь.
– Если Антошка заснет, молотком не постучишь, – объясняла тетя Тося.
– Но я не умею вешать полочку.
– Ты просто забей гвоздь. Я сама повешу.
– Но я не умею забивать гвозди. Я их никогда не забивал.
– Да что тут уметь… Дал два раза молотком по шляпке, и все дела.
– Вот и дайте сами. Или позовите кого-нибудь, кто умеет…
– Какой же ты мужик? – удивлялась тетя Тося. – Языком звенишь, как в колокол, а гвоздя забить не можешь.
– Мама, – вмешивалась Нонна. – Лева – профессор. Зачем ему гвозди забивать?
Тетя Тося звала соседа, который за стакан водки забивал два гвоздя и вешал полочку.
– Ну что? – спрашивал Царенков. – Вышли из положения?
– А что бы с тобой случилось, если бы прибил?
Нонна выводила мать на лестничную площадку и сжимала руки перед грудью.
– Мамочка, оставь Леву в покое. Он личность. Мы все должны его уважать.
– А я кто? – вопрошала тетя Тося. – Говно на лопате?
– Он работает. Он всех нас содержит.
– А я не работаю? Верчусь с утра до вечера как белка в колесе. И хоть бы кто «спасибо» сказал.
– Хочешь, уезжай на выходные к себе в комнату. Отдохни. И мы отдохнем.
Тетя Тося выдерживала паузу, глядя на дочь бессмысленным взором, а потом начинала громко рыдать, выкрикивая упреки.
Из соседних квартир выглядывали соседи. Нонна готова была провалиться сквозь землю.
Выходил Царенков. Строго спрашивая:
– В чем дело?
Нонна торопливо уходила домой, бросив мать на лестнице. Царенков уходил следом за Нонной.
Им
Тетя Тося трудилась как пчелка и жужжала и жалила как пчела. Но она созидала. И хотела поощрения своему труду, хотя бы словесного. Но Нонна была занята только мужем. Царенков – только собой. И бедной тете Тосе только и оставалось выть на лестнице, взывать к сочувствию.
Она и выла. Нонна говорила:
– Я пойду за ней.
Царенков запрещал.
– Пусть останется за дверью. Ей скоро надоест.
Он воспитывал тещу, как ребенка. А ее надо было просто любить.
Любить тетю Тосю было трудно.
Она часто звонила мне по утрам и делилась впечатлениями.
– Представляешь? Я вчера туалет полдня драила. А сегодня смотрю: в унитазе жирное пятно. Он что, в жопу свечи вставляет?
– Тетя Тося, – строго одергивала я. – Ну что вы такое говорите? Царенков – известная в Москве фигура. Жить рядом с выдающимся человеком и замечать только унитаз…
– Брось! – одергивала меня тетя Тося. – Вот у тебя муж… Мне бы такого зятя, был бы мне сыночек…
Мой муж был ей понятен. А Царенков – чужд.
– Я ему не верю, – жаловалась тетя Тося. – Он как фальшивый рубль. Вроде деньги, а ничего не купишь.
– Но ведь Нонна его любит, – выкидывала я основной козырь.
– Любит… Потому что дура.
– Не дура. Царенков – блестящий человек.
– Не все то золото, что блестит.
Тетя Тося не понимала: как можно любить Царенкова – болтуна и бабника, фальшивую монету.
– Да ладно, тетя Тося, у других еще хуже, – примиряюще говорила я.
Чужие беды действовали на тетю Тосю благотворно. Они примиряли ее с действительностью.
Моя сестра Ленка жила у свекрови, но это оказалось еще хуже, чем у матери. Она вернулась обратно. Ее муж Гарик остался дома со своей мамой. Все разошлись по своим мамам. Ленка и Гарик еще не выросли, и это не зависит от возраста. Можно не вырасти никогда.
Жизненные успехи Нонны не давали мне покоя, и я тоже решила поступить в театральную студию и стать артисткой. Тем более что у меня в этом мире образовалось весомое знакомство: Царенков.
Я попросила Царенкова меня послушать. Нонна дала мне время: среда, одиннадцать утра, аудитория номер семь.
– Только не опаздывай, – строго приказала Нонна. – Ему к двенадцати надо быть у врача.
– А что с ним? – участливо спросила я.
– Не важно, – отмахнулась Нонна, и я догадалась: геморрой.
Но это не мое дело, а тети-Тосино. Ровно в одиннадцать утра я была на месте, в аудитории номер семь. Чтобы понравиться Царенкову, я надела шапку из рыси. Мех увеличивал голову, я была похожа на татарина.