Теща
Шрифт:
А во-вторых, может показаться, что испытав первое наслаждение, я все жизненное время бросил на одну лишь игру со своим телом. Это было не так.
У меня шла обычная мальчишеская жизнь.
С уроками, дневниками, отлыниванием от физкультуры и всяческими интересными разнообразностями – походами в кино, коллекционированием марок, спичечных этикеток, наблюдением за насекомыми, постройкой моделей и всем подобным, атрибутивным для тех времен.
Я много читал – поглощал дедову библиотеку, что-то откладывая в памяти, что-то
Я вообще интересовался окружающим миром и своим местом в нем.
Просто воспоминания искажают прошлое.
Причина аберрации памяти кроется в том, что взросление организма оказалось приоритетно важным и на какой-то срок перевесило все остальное. С другой стороны, это «остальное» шло само собой, подкрепленное свободно доступными знаниями, а изучение метаморфоз собственного тела требовало усилий от меня самого.
Внешне все оставалось на прежнем уровне.
Но в продвижении к познанию тайн я делал семимильные шаги.
Высшими приемами пилотажа я овладел позже. Значительно позже – когда, испробовав все, понял, что необходимо расширить пространство, до сих пор замкнутое на моем теле.
В начале пути я просто экспериментировал над собой, не рассуждал о том, для чего все устроила природа, если не для того, чтобы получать ни с чем не сравнимое наслаждение.
И увлекшись, забыл, что впервые оно было испытано во сне при наличии какой-то неосязаемой, но где-то присутствующей женщины. А сейчас первоначало отошло на второй план.
Изощряясь, я забыл думать о ком-то еще, участвующем в процессе.
И не думал, пока не произошел случай из числа тех, которые происходят случайно, но переворачивают мировосприятие с ног на голову – вернее, как раз с головы на ноги.
Случай случился на чердаке.
Однажды, бесшумно пробираясь в свой излюбленный уголок греха, я обо что-то споткнулся.
Точнее, наступил на нечто чужеродное.
Не знаю, что побудило меня нагнуться и поднять с гравийного пола какую-то скомканную тряпку.
И не только поднять но развернуть, внезапно ощутив томительный намек в ее форме и деталях.
Развернув, я обнаружил, что споткнулся о чей-то бюстгальтер.
В просторечии – лифчик.
Этот «предмет женского туалета» – как стыдливо назывались подобные изделия в магазинах СССР – был мне известен. У матери таких имелось несколько штук: розовый, белый, голубой, черный, еще какой-то. Я часто видел их на веревках для сушки белья, зимой в ванной комнате, летом на балконе и они меня не волновали. Материны бюстгальтеры были большими, они напоминали две шапочки, соединенные между собой.
Этот, желтовато-белый, принадлежал маленькой женщиной хрупкого телосложения, каждая чашечка не превосходила моей пригоршни.
Бюстгальтер был простым, но изящным – края украшали жесткие кружева, на
Я не подумал: почему эта практически новая, хоть и сильно помятая, вещь оказалась там, где вчера ее не было? что делала тут женщина? для чего она снимала лифчик не там, где положено, а на тайном чердаке? кто и зачем оторвал ей половину застежки?..
Ничего этого не пришло мне в голову, поскольку до меня дошел гораздо более важный факт.
Я вдруг сообразил, что за всю осмысленную жизнь не только не прикасался к женской груди, но даже не представляю, как она выглядит и как устроена.
От сознания, что держу чашечки, к которым недавно прижимались настоящие женские соски, мне почудилось, будто пыльная тряпка испускает какой-то тонкий, незнакомый запах. Эта мысль вместе с осязанием вещи, которую никто не трогал просто так, пробила таким умственным наслаждением, что…
Что не стану уточнять манипуляций, произведенных два раза подряд прежде, чем голоса внизу на лестнице вынудили меня затаиться.
Уходил я с бешено бьющимся сердцем.
Обычный женский бюстгальтер в моем мировосприятии перепозиционировался. Из скучной тряпки он стал символом, ведущим к единственной истине.
С того момента я знал суть происходящего со мной, цель дальнейшего продвижения и смысл самой жизни.
Все в совокупности выражалось одним словом: женщина.
* * *
Нет, конечно – обо всем безжалостно напоминала фотография.
Увеличенный портрет в деревянной рамке, перечеркнутый черной ленточкой по левому верхнему углу.
Фото стояло на серванте – точнее, на полке книжного шкафа около телевизора – а перед ним, накрытый куском хлеба, грустно искрился граненый стаканчик водки.
Это входило в традиции.
Но я совершенно некстати подумал о том, что Ирина Сергеевна не пила.
Не пила вообще, сколько я ее знал.
А знал я ее долго…
Чтобы уточнить конкретику, мне требовалось вспомнить слишком много в своей собственной, еще не прожитой до конца, но уже частично позабытой жизни.
И учесть, что знал я ее не просто по времени, а как мало кто из самых близких.
Во всяком случае, я знал Ирину Сергеевну гораздо лучше дочери.
Ее дочери, моей жены Нэлли.