Тесей. Бык из моря

Рено Мэри

– При моем росте вполне довольно.

– Сделаешь это, когда я призову Матерь.

Он недолго помолчал, а потом громко воззвал к богине на древнем языке. Рука моя по-прежнему возражала, но теперь честь царя требовала от меня быстроты. И я опустил лабрис, упавший словно бы по собственной воле… Он знал свое дело.

Голова Миноса откатилась, тело повалилось к моим ногам. Я невольно отскочил. Но, вернув лабрис на место – наслаждаться кровью после долгого поста, я вновь повернулся к Миносу и отсалютовал его тени, отправляющейся в свой путь. Голова его лежала повернутой ко мне, и, хотя она пряталась в тени, дыхание мое перехватило; лицо Миноса

напоминало теперь маску льва.

Откинув занавес, я выбежал наружу и встал, чтобы отдышаться на свежем ночном воздухе. Конечности мои тряслись, а руки похолодели. Вскоре способность думать вновь вернулась ко мне, и я ощутил, что рад за него. Я понял, что боги почтили его, отдавшегося им в жертву ради своего народа. Быть может, теперь бессмертные вновь обратятся к этим людям, после того как долгое безмолвие, кровь и смерть, горькое горе о том, чего нельзя переделать, забили внемлющее ухо сильнее, чем может запорошить пыль. Так они могут обойтись в конце концов и со мной.

Пятнышко лунного света легло на ограду святилища. Я огляделся и увидел возле стены высокий белый престол Миноса, скамьи жрецов по обе стороны от него, а позади трона хранителей-грифонов на поле цветущих лилий. Невдалеке прокричала сова, где-то во дворце захныкал ребенок. Мать успокоила его, и все смолкло.

Оставаться здесь было опасно, мне нужно было давно уйти, но в этом месте, казалось, могли находиться лишь я, его хранители-боги и дух Миноса, ожидающий переправы на берегу Печали. После всего свершившегося непристойно было бежать отсюда подобно вору. Я ощущал, что царь видит меня. И потому пересек раскрашенный пол, опустился на трон миносидов, положив на колени ладони и затылком припав к спинке, и принялся думать. Наконец я услышал за дверями голоса стражников, совершавших обход. И тогда только поднялся и, следуя проложенной нити, темным подземельем отправился назад.

Глава 9

Проснулся я с тяжелой головой, когда все вокруг уже встали. Потом, зевая, отправился за завтраком и заметил на себе взгляд Аминтора. Помедлив, он поинтересовался, как я спал.

Я не привык, чтобы Аминтор укорял меня. Однако не следовало забывать, что вчера вечером я отправился прочь на его глазах, к тому же он был элевсинцем.

– Послушай, дурень, ты думаешь, я провел ночь в чужой постели? – возмутился я. – За мной прислали. Минос умирает. Должно быть, уже умер. – Подробностей ему лучше не знать – ради него самого.

– Умер? – усомнился Аминтор. – Едва ли. Послушай сам – рыданий не слышно.

Так оно и было. После таинства, свершившегося прошлой ночью во мраке и безмолвии, я и забыл про то, что следует ожидать шума. Сомнений у меня не было: рука моя нанесла смертельный удар, и лабрис раскроил череп Миноса. И я отвечал, полагая, что тело царя уже нашли:

– Ему осталось недолго жить, я в этом уверен.

– Хорошо, – проговорил Аминтор. – Теперь я тебя понимаю. Но как насчет пляски? Быть может, тебе лучше поспать?

– Я не устал, – пришлось мне ответить, чтобы Аминтор не начал ворчать, – ему всегда нравилось заботиться обо мне. – К тому же кто начнет игру, пока тело царя остается непогребенным?

– Э, не продавай мне бычка прежде, чем отелится корова, – отвечал Аминтор. До приезда на Крит он был самым безрассудным из всех спутников, но обязанности ловца-подстраховщика сделали его осторожным.

Я отправился на свою циновку, велев ему ничего не говорить остальным, – чтобы не разволновались и не выдали

себя чужому оку. Я лежал, закрыв глаза, и ожидал криков, возвещающих о кончине царя. То и дело сквозь прищуренные веки я замечал кого-нибудь из «журавлей», на цыпочках крадущихся ко мне, чтобы поглядеть, сплю ли я. Все опасались, что со мной перед самой свободой может случиться что-нибудь плохое. Тянулись часы. Лежание наконец утомило меня, и я поднялся. В полдень принесли еду. «Журавли» слегка перекусили, как подобает перед игрой. Потом мы с часок отдохнули за игрой в кости, а затем трубы и барабаны оповестили нас о том, что пора идти.

Солнце припекало, пахло прогретой пылью и молодой листвой. Чтобы удача не оставила нас, каждый прикоснулся к алтарю всех богов, поставленному у тех ворот, через которые на арену выходят танцоры. Возле него в пыли сидели священные калеки – танцоры, отдавшие кровь на арене; уйдя с нее своими ногами, они никогда не вступят снова в игру. Среди них были старики и старухи, сидевшие здесь уже с полвека. Скребясь, они перебранивались на солнцепеке и угрожали сглазить нас, если мы не откупимся. Мы, почти не глядя, бросали им в чашки дары, слушали музыку и разминались перед пляской.

Солнце уже разогрело песок. Женщины трещали и сплетничали, слышались голоса, предлагавшие ставки. Мы стали перед святилищем, и я попытался прочесть по лицу Ариадны, знает ли она о своей утрате. Но за толстым слоем полагавшихся по обряду белил и румян усмотреть что-либо было трудно.

Мы кружком разошлись по арене, я, как всегда, остановился против ворот, из которых выпускали быка. И еще до того, как их подняли, мы услыхали мычание. Я просто ощущал, как вокруг меня все «журавли» ощетинились, словно псы. Я и сам чувствовал себя так же: уже по звуку было ясно, что сегодня что-то изменилось.

Загрохотали цепи ворот. Я приготовился взглядом определить настроение быка, когда он остановится, чтобы оглядеться. В плохой день он выходил, пригнув голову, и сразу же начинал взрывать землю копытом. Створка с лязгом поползла вверх. Я поднял руку, приветствуя животное, как подобает вожаку. И похоже, еще не опустил ее, когда он оказался возле меня. Не поглядев ни вправо, ни влево, не остановившись, чтобы вдохнуть, он ринулся из ворот через арену – как кабан, вырвавшийся из логова, как дротик, направленный прямо в мое сердце.

Бессонная ночь, быть может, и замедлила течение моих мыслей, однако тело давно научилось думать самостоятельно. Я отпрыгнул в сторону, и рог его, скользнув, бросил меня наземь. Откатившись, я вскочил, сплевывая пыль и протирая глаза. По ноге сбегала горячая струйка крови. Визг был такой, словно разом насиловали всех собравшихся на зрелище жен.

Я отбросил волосы со лба. Гиппон висел на лбу у быка, как мартышка, придавленная ураганом. Аминтор и Менесфей цеплялись за рога. Так мы не могли продержаться долго. Глаза быка налились кровью, изо рта выступала желтая пена, он метался, словно безумный. Я поглядел на кутерьму, творившуюся у бычьей морды; зрелище мне не понравилось, и выход оставался только один. Когда голова его на миг повернулась прямо ко мне, я взялся за концы рогов и, перепрыгнув через троих «журавлей», вскочил прямо быку на шею. Перевернулся лицом в обратную сторону и уселся, пригибая книзу рога и барабаня пятками в подгрудок. Подобное обращение отвлекло внимание Геракла от всех остальных, и он бросился вперед не хуже боевой колесницы. Поднявшийся рев заглушил бы шум битвы. Десять тысяч глоток выкрикивали: