Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Джуд Незаметный

Харди Томас

— Не надо, сэр, прошу вас, не надо! — кричал мальчик, продолжая описывать круги, беспомощный перед вращательной силой, несшей его тело, словно рыбешку, поддетую на крючок, меж тем как холм, скирда, огороды, тропинка и грачи в головокружительном вихре мелькали перед его глазами. — Я… я хотел только, сэр… Зерна здесь так много… я видел, как засевали поле… а грачам ведь надо совсем немного… вам бы все равно хватило, сэр… мистер Филотсон говорил, чтобы я их не обижал… Ой, ой, ой!

Казалось, это правдивое объяснение разозлило фермера еще больше, чем если бы Джуд вообще ничего не сказал в свое оправдание, и он продолжал отвешивать ему удары; стук трещотки разносился по всему полю, достигая слуха людей,

работавших в отдалении, — из чего они, должно быть, заключили, что Джуд выполняет свои обязанности с особенным рвением, — и эхом отдавался от скрытой туманом новенькой колокольни, на постройку которой фермер пожертвовал, не поскупившись, дабы засвидетельствовать свою любовь к богу и ближним.

Наконец Траутему надоело карать, он поставил дрожащего мальчика на ноги, достал из кармана шестипенсовик и отдал ему в уплату за день работы, наказав при этом идти домой и не попадаться ему больше на глаза.

Джуд отскочил на безопасное расстояние и устремился по тропе, плача не от боли, хотя ему было очень больно, и не оттого, что он вдруг понял, как несовершенно устроен мир, в котором что хорошо птахе божьей, не годится работнику в божьем саде, а лишь от мучительного сознания, что он, не прожив в приходе и года, осрамился дальше некуда и теперь на всю жизнь останется обузой для своей двоюродной бабки.

Эта мысль до того его расстроила, что он не захотех показываться в деревне, и потому отправился домой окольным путем вдоль высокой изгороди и через выгон. На дороге ему попадалось множество спаренных земляных червей, наполовину вылезших из влажной земли, как бывало всегда в такую погоду в это время года. Невозможно было и шагу ступить без того, чтобы не раздавить хотя бы одного из них.

И все-таки, хотя фермер Траутем только что причинил ему боль, сам мальчик был неспособен делать больно другим. Если случалось, что он приносил домой гнездо с птенцами, то потом полночи не смыкал глаз и чувствовал себя несчастным, а наутро возвращал на место и гнездо и птенцов. Он не мог видеть без слез, как рубят, деревья или подрезают ветви, ему казалось, что им от этого больно; а когда из-за позднего подрезания дерево истекало соком, для его детской души это было подлинным горем. Подобная слабость характера, если ее можно так назвать, говорила о том, что Джуду на роду было написано страдать всю свою жизнь, пока над его ничтожным существованием не опустится занавес, возвещая, что он наконец обрел покой. Джуд осторожно прошел на цыпочках между червями, не раздавив ни одного.

Когда он вошел в дом, бабка его отпускала какой-то девочке булку за полпени и, как только покупательница ушла, спросила:

— Что это ты вернулся, ведь еще только утро?

— Меня прогнали.

— Что-что?

— Мистер Траутем прогнал меня, потому что я дал грачам поклевать немножко зерна. Вот мое жалованье; последнее мое жалованье.

И он с трагическим видом бросил на стол шестипенсовик.

— О господи! — Бабка от изумления не сразу перевела дух, а затем принялась упрекать в том, что Он всю весну будет теперь сидеть у нее на шее и бездельничать. — Если ты птиц не можешь гонять, что же ты можешь?… Ну, да ладно, не вешай носа. Уж коли на то пошло, мы ничем не хуже фермера. Траутема. Еще Иов сказал: "А ныне смеются надо мною младшие меня летами, те, чьих отцов я не согласился бы поместить со псами стад моих". Как-никак отец его батрачил на моего отца, и уж, видать, от большого ума я пустила тебя работать к нему, а все потому, что боялась, как бы ты не избаловался.

Рассердившись на Джуда скорее за то, что он уронил ее достоинство, работая на фермера, чем за небрежение своими обязанностями, она и отчитала его прежде всего за это и лишь потом в назидание.

— Я не говорю, что можно было пускать птиц на посевы. Конечно,

тут уж ты не прав. Ах, Джуд, Джуд, ну что бы тебе уехать с этим твоим учителем в Кристминстер или куда там еще! Только где уж тебе, бедному сироте, в твоем роду хватких никогда не было!

— А где этот чудесный город, куда уехал мистер Филотсон? — спросил мальчик после молчаливого раздумья.

— О, господи, неужто ты до сих пор не знаешь, где Кристминстер! Это милях в двадцати отсюда. Да только не про тебя это место!

— А мистер Филотсон навсегда там останется?

— Ну откуда я знаю!

— Мне можно его навестить?

— Нет, конечно! Сразу видно, не здесь ты вырос, а то не задавал бы таких вопросов. Мы никогда не имели дел с кристминстерцами, а они с нами.

Джуд вышел из дому и, чувствуя себя никому на свете не нужным, лег навзничь на кучу соломы возле свинарника. Туман тем временем поредел, и сквозь него можно было различить солнце. Джуд надвинул на глаза свою соломенную шляпу и, задумавшись, глядел на яркие лучи, пробивающиеся сквозь редкое плетение. Он понял вдруг, что с возрастом возникают обязанности. Жизнь шла совсем не так, как он ожидал. Логика природы оказалась отвратительной и не вызывала у него ее чувствия. Что милосердие к одним оборачивается жестокостью к другим, претило его чувству гармонии. Когда становишься старше и ощущаешь себя вдруг в центре жизни, а не точкой на ее периферии, как в детстве, тебя вдруг охватывает ужас. Все вокруг кажется ярким, шумным, кричащим, и этот шум и свет обрушиваются на маленькую клеточку — твою жизнь, сотрясают ее и калечат.

Если б можно было не расти! Ему совсем не хотелось быть взрослым.

Но вскоре, как всякое дитя природы, он позабыл о своем унынии и вскочил на ноги. Остаток утра он помогал бабушке, а после полудня, когда больше нечего было делать, отправился в деревню. Здесь он спросил первого встречного, где находится Кристминстер.

— Кристминстер? Да во-о-он в той стороне! Я-то сам там не бывал, нет, не бывал. Какие у меня там дела! — И он указал на северо-восток, как раз туда, где лежало поле, на котором Джуд так осрамился.

Было что-то неприятное в этом совпадении, но это зловещее обстоятельство, пожалуй, лишь усилило интерес Джуда к городу. Правда, фермер сказал, чтобы он не смел больше показываться на его поле, но ведь там, за ним, лежит дорога в Кристминстер, а тропа через поле открыта для всех. Поэтому, выбравшись из деревни, он спустился в ту самую ложбину, которая утром была свидетельницей его позора, и, не сворачивая в сторону, поднялся по-длинному и крутому противоположному склону до небольшой группы деревьев, где тропа выводила к проезжей дороге. Здесь пашня кончалась, и перед ним распахнулась туманная даль.

III

На дороге без изгороди не было ни души, по обеим сторонам от нее — тоже, и казалось, что белая лента дороги поднимается и суживается, сливаясь под конец с небом. В самой верхней точке под прямым углом ее пересекала зеленая Икнилд-стрит — дорога, проложенная здесь еще римлянами. Этот древний путь тянулся вдоль хребта на многие мили к западу и к востоку, и, пожалуй, еще на памяти нынешнего поколения по нему гоняли стада на ярмарки и базары. Теперь он был заброшен и зарос травой.

Мальчик никогда не уходил так далеко на север от уютной деревушки, в которую несколько месяцев перед тем в один из темных вечеров возчик доставил его со станции, расположенной южнее; он до сих пор даже не подозревал, что такая широкая и плоская низина лежит совсем рядом, у самой границы гористой местности, где он теперь жил. Весь полукруг северного горизонта, между востоком и западом, раскрылся перед ним на сорок-пятьдесят миль в глубину, и воздух там казался более синим и влажным, чем тот, которым он дышал здесь, наверху.