Тетрадь в сафьяновом переплете
Шрифт:
«Оставляю тебя, дитя мое, ненадолго, — сказала она. — На обратном пути из Берлина ты догонишь нас в Кенигсберге. Отец Евгений позаботится о том».
Я была очень слаба и бросила на нее жалостный взгляд, который княгиня истолковала по-своему.
«Средств ты получишь достаточно. Да вот еще скрипка. Знаю, как ты любишь играть. Забавляйся, как поднимешься».
Поцеловав меня и побеседовав на прощанье с отцом Евгением, княгиня уехала в Берлин. Князь Павел погрозил мне пальцем и, смеясь, велел через две недели быть в Кенигсберге.
Но болезнь моя затянулась. То становилось лучше, то вдруг я падала в бездну, теряя
Трижды приходили письма из Берлина, и трижды пришлось отвечать, что я не способна к поездке. Наконец пришло последнее письмо княгини, где она просила отца Евгения опекать меня до полного выздоровления, а потом лишь избрать способ возвращенья в Россию. Это письмо было направлено из Кенигсберга, оттуда до наших рубежей рукой подать.
Я мысленно простилась со всеми, кто был близок мне в этом долголетнем вояже, и собралась с силами, чтобы окончательно встать на ноги.
Дружба моя с отцом Евгением приняла к тому времени самые сердечные очертания. Нет слов, я была привязана к княгине, обожала ее, но всегда была напряжена в ее присутствии, всегда чувствовала над собой груз ее требовательного, сурового нрава. Отец Евгений обладал другой натурой. Мягкий и чуткий, он никогда не требовал ничего прямо, не назидал и добивался большего в воспитанье души, чем в упражненье рассудка. Он обращал мое вниманье на страдания сирых, на таящееся под маской добродетели зло, на несправедливость. Время, проведенное в доме Евгения, я вспоминаю как особенно светлое, хотя и большая его часть была омрачена тяжкой болезнью.
Но вот я здорова. Княгиня уже в России, она присылает письмо, в котором предлагает на выбор либо тотчас вернуться, либо пробыть под опекой до следующей весны. «Зима у нас прежестокая, — писала она, — у тебя есть резон укрепить свое здоровье в мягком климате, для чего вместе с отцом Евгением ты могла бы совершить поездку в один из южных краев, а я знаю, что отец Евгений такой вояж собирается совершить».
Я без колебаний приняла это предложение. Мне хотелось, но и страшно было возвращаться в Россию, откуда еще маленькой девочкой я уехала много лет назад. Что ждет меня там? Замужество, о котором, без сомнения, будет печься княгиня, жизнь в глухом имении или, напротив, в шумном Петербурге. И то и другое меня страшило, ибо все воспитание, которое я получила за эти годы, звало к более высокому предназначению. Я же знала, что такого предназначения у российской женщины нет, и тяжкая судьба княгини Екатерины Романовны не опроверженье, а подтверждение этого. Ведь мы знаем ныне, что, ввергнутая в государственные заботы, она потеряла личное счастье, разойдясь со всею родней, в том числе и любимым сыном, который не оправдал ее высоких надежд.
Итак, осенью 1782 года мы с отцом Евгением отправились в теплые края. Но этому предшествовал важный разговор.
«Дитя мое, — начал он, — часто во время бреда ты лепетала несвязные речи, из которых я понял, что тебя беспокоит тайна твоего рождения. Великий грех лишать человека знания своего древа. Конечно, не я тот садовник, который это древо может возродить перед тобой, но кое-какие ветви его мне, по случаю, известны. Было бы немилосердно с моей стороны скрывать то, что знаю. С другой стороны, знаний моих недостаточно, чтобы точно
Однако послушай меня. Я не раз бывал в России то для участия в богословских диспутах, то для изучения древних бумаг, то для сбора пожертвований. В тот приезд я присутствовал при важных событиях. Сначала меня принимал государь Петр Федорович, человек распущенный, но добрый, а спустя совсем небольшое время в тех же покоях со мной говорила его супруга, но теперь уж царствующая императрица Екатерина.
С княгиней Екатериной Романовной у меня установились самые благодатные отношения. Жива, любопытна, учена, добродетельна, вот достойный пример не только женщинам, но и мужчинам. Дни для княгини были горячие. Государыня, восхожденью которой княгиня всячески содействовала, вдруг отдалила ее, приблизив Григория Орлова.
Я человек случайный, приезжий. Чуть ли не мне единственно могла доверять молодая княгиня заботы свои и волненья. Одна из таких забот была связана с судьбою ее сестры Елизаветы Воронцовой, состоявшей в близких отношениях с покойным государем Петром Федоровичем. Однажды в отчаянье, чуть не плача, она сделала мне признанье:
„Отец мой, не знаю, у кого просить совета и помощи. Все дело в том, что сестрица моя готова иметь ребенка от покойного государя. Вы понимаете, как это страшно. Лиза в растерянности, я в не меньшей. Что делать? Отказаться от родов, убить живую душу — это ведь грех, но и произвести на свет ее для страданий и очевидной погибели может быть грех не меньший. Как поступить?“
Я задумался и ответил:
„Нельзя ли совершить это втайне? Ребенка передать на воспитанье, не открывая истинного происхождения. Таким образом, не будет ни первого, ни второго греха. Во всяком случае, я готов содействовать исполнению этого плана“.
Княгиня согласилась, что ответ хорош, и обещала подумать. Шли дни, разговор не возобновлялся, и я со спутниками готовился к отъезду. В час прощанья княгиня попросила меня уединиться с ней. Держалась она отчужденно и высказалась твердо:
„Отец мой, я прошу вас забыть тот опрометчивый разговор. Сестра моя несносный человек. Оказалось, что она просто ошиблась, врачи не нашли у нее никаких признаков беременности, хотя она уверяла меня, что роды неизбежны. Прошу простить мою глупость, просто я поддалась отчаянью и безмерно вам благодарна, что вы тогда поддержали меня. Надеюсь, вы понимаете, какими последствиями могла обернуться эта история, будь она в самом деле правдива“.
Я откланялся и обещал ни одним словом не обмолвиться посторонним об этом разговоре. Как видишь, дитя мое, обещания этого я не сдержал, за что буду молить прощения у господа бога, равно как и просить благословенья твоей судьбе».
Высказав все это, отец Булгарис задумался.
«Вы связываете эту историю с тайной моего рождения?» — спросила я, дрожа от волнения.
«Дитя мое, не столько я, сколько один предмет», — ответил он и подошел к столу. На нем в черном футляре лежала скрипка, на которой я много играла все эти годы.
Он раскрыл футляр, вынул скрипку и поднес ее к окну.
«Замечательная скрипка, — сказал он, — работа Андреа Террачини. Но самое замечательное в ней то, что это скрипка покойного государя Петра Федоровича».