Теза с нашего двора
Шрифт:
Ефрем пытался воспитывать сына в духе марксизма-ленинизма, но Алик яростно сопротивлялся. С малых лет он возненавидел Ленина. Дело в том, что во время майских и октябрьских праздников, на фасад их дома вешали огромное полотно с изображением вождя. Их окно получалось завешенным, в комнате становилось темно — Ленин закрывал солнце. Алик не мог видеть улицу, поэтому он проделал в Ленине дырку, там, где был зрачок, и смотрел на мир сквозь Ленина. После этой глазной операции вождь мирового пролетариата окосел, но на их счастье, они жили на пятом этаже, и снизу этого никто не заметил.
Алик с детства не был подарком для родителей. Его необузданный нрав и острый язык
Когда классу задали сочинение на тему «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», Алик написал о своём соседе-капитане милиции, который днём учил дворовых пацанов, как надо правильно жить, а по ночам напивался и материл жену и детей. И название сочинения он перефразировал: «Мы рождены, чтоб сказку сделать быдлу». Молодой учитель литературы оказался нормальным парнем: он скрыл «крамолу» от дирекции, но отдал её Ефрему. Прочитав это сочинение, Ефрем порвал его на клочки и устроил сыну такой разнос, после которого Алик сутки ночевал у одноклассника, а у Танюры был сердечный приступ.
Ефрем постоянно пытался воспитывать в сыне патриотические чувства. Как-то проезжая в автобусе мимо танка, стоящего на пьедестале, он с гордостью пояснил:
— Такие памятники — по всей стране. Но это не просто памятники — эти танки боеспособны, только заправить горючим и вперёд. Представляешь, сколько у нас неучтённой боевой силы!
— А памятники Ленину? — издеваясь, подхватил Алик. — Если их снять с пьедесталов и пустить на врагов? Это же миллионы пуленепробиваемых бойцов!
Алик рос с удивительным для того времени полным отсутствием страха и с каждым годом в нём формировался и крепчал внутренний протест против процветающего вокруг социдиотизма…
— Почему нас и студентов посылают собирать урожай вместо колхозников?.. Пусть тогда колхозники приезжают и сдают вместо нас экзамены!.. — кричал он на открытом родительском собрании, к ужасу своего классного руководителя.
А однажды, в годовщину смерти Ленина, учитель истории два урока подряд читал им письма вождя к съезду, к Надежде Константиновне Крупской, к деревенской бедноте, к питерским рабочим… После долгожданного звонка усталый Алик со вздохом подвёл итог: «Ленин умер, но почта его живёт!».
В каждом табеле Алика Розина стояли пятёрки и четвёрки по всем предметам и непременная тройка по поведению. Ефрем и Танюра перетаскивали сына из школы в школу, дотянули до аттестата зрелости и уговорили поступать в Университет. Но, несмотря на хорошие оценки на вступительных экзаменах, Алика второй год подряд туда не принимали. Он подавал на филологический факультет, на юридический, на философский — тот же результат. После очередного отказа он записался на приём к проректору, требуя объяснений. Их беседа закончилась скандалом.
Алик схватил стоящую на столе чернильницу и швырнул её в хозяина кабинета. Пришлось Ефрему идти на поклон к своим друзьям в МВД, чтобы освободить сына из милиции.
Дома он устроил Алику очередную проработку, но тот даже не стал оправдываться.
— Да, я пульнул в него чернильницу, потому что он — махровый антисемит!.. И государство поощряет его, ведь у нас государственный антисемитизм! И не делай вид, что ты этого не знаешь.
— Но я же столько лет работаю заведующим отделом в газете обкома партии! — пытался возразить Ефрем.
— А знаешь почему?
— Ты несёшь антисоветскую чушь — партия давно решила национальный вопрос.
— Неправда! Вы семьдесят лет решали национальный вопрос и так и не нашли национальный ответ.
Такие «домашние политбеседы» происходили всё чаще и чаще. Алик с каждым днём становился всё более нетерпимым и неуправляемым. Ефрем хватался за голову, стучал кулаком по столу, предрекал сыну всевозможные репрессии, но Алика уже остановить было невозможно.
— Нас все годы пытаются сделать стадом, потому что стадом легко управлять. Мы не должны мыслить — только запоминать: указания, лозунги, директивы… И не дай Бог, проявлять даже малейшую инициативу — надо просто двигаться в общем безликом потоке, в который вы стараетесь превратить народ!..
Спустя годы, Ефрем в споре с сыном пытался взять реванш:
— Ну, вы получили то, что хотели: свободу действовать, создавать, предпринимать… Почему же всё так медленно движется?..
— Чтобы создавать, надо хотеть, стремиться, уметь рисковать, почувствовать нетерпимость жить по-старому, — парировал Алик, — а вы отучили людей от инициативы, предоставляя им гарантированную тарелку похлёбки. Вырастили поколение с протянутой рукой: дай квартиру, дай путёвку, дай прибавку к зарплате. И главное — не вырваться из толпы, а втащить туда обратно тех, кто из неё вырвались.
— Если ты такой умный, почему бы тебе самому не проявить инициативу: открыть какую-нибудь фирму или даже банк, — провоцировал его Ефрем.
— Я умный, но не образованный. Но я научусь, присмотрюсь и обязательно открою что-нибудь своё, какое-нибудь бюро или контору. А пока я могу открыть только банк, банк спермы. Для моих самых любимых клиентов — женщин.
Алик, действительно, самозабвенно любил женщин. Он был уверен, что улучшить наше общество можно только размножением, чем и усиленно занимался. Поэтому всегда дарил незнакомым детям конфеты: «А вдруг это мой ребёнок». В их мужской компании каждый вёл учёт своих побед, и Алик был бессменным лидером. Когда количество его любовниц перевалило за пятьдесят, он стал считать уже не «поштучно», а «по дюжине» — ещё одна дюжина, вторая, третья… Каждую неделю у него появлялась новая пассия, а то и каждую ночь.
— Он укладывает женщин в постель сразу после слова «здрасьте», — говорила Маня о своём племяннике. — Невроко, здоровенький!
За это неуёмное увлечение женским полом Ефрем называл его «аморальным типом» и периодически устраивал проработки, рассказывая, как он в его возрасте выдавал стране уголь на-гора. Чтобы избежать постоянных стычек с отцом, Алик ушёл из дому, переехал к своему другу, который жил в полуразвалившейся хижине на Молдаванке, и поселился в заброшенной комнатушке, малюсенькой, но с отдельным входом. Если бы существовала больница для мебели, то его комната там считалась бы реанимацией: стол на трёх ногах, шкаф без дверцы и матрац на козлах, брюхо которого прорвали и выпирали наружу внутренности-пружины. На нём могли бы лежать только женщины, занимающиеся йогой, но у Алика были более обширные планы. Поэтому он покрыл матрац толстым войлоком, сделав его доступным для широких слоев трудящихся. А чтобы предназначение этого ложа сразу было понятно, повесил на стене над ним транспарант: «Оставь одежду всяк сюда входящий!»