Тезей (другой вариант перевода)
Шрифт:
Но нет худа без добра - мы проговорили до самого рассвета. Я всегда становился умнее, поговорив с ней; и в тот раз четко понял, что трон Кадма станет тем лишним грузом, который потопит корабль: сильнейшие цари испугаются и объединятся, чтобы опрокинуть меня. Да и вообще - половина ночи, проведенная в этом покое, говорила мне, что с Фивами лучше не связываться, до добра это не доведет. Потому, когда настало утро, я провозгласил царем малолетнего сына старшего из братьев; пообещал ему гарантии безопасности; и выбрал для него совет из числа тех людей, что звали меня на помощь. И вернулся домой. Все превозносили мою справедливость
Мы возвращались с великим триумфом. Народ воспевал меня как судью и законодателя всей Эллады и гордился своей причастностью... И на самом деле, с тех пор обиженные из всех племен Аттики приходили сидеть на моем пороге: рабы жестоких хозяев, притесняемые вдовы, сироты у кого отняли наследство... И даже вожди не дерзали ворчать, когда я выносил свой приговор. Мой суд называли славой Афин, сам же я считал его приношением богам: они хорошо меня использовали на земле.
Я часто думал тогда, что уйди я снова в поход с Пирифом - не видать бы мне Фив, ведь время летит быстро. А впрочем, зачем мне эти походы?
– такого трофея они мне больше никогда не принесут! Мне и дома хватало дел и радостей.
Но вот однажды утром - мы поднимались рано на верховую прогулку Ипполита села на кровать и говорит:
– Тезей, меня тошнит!..
Лицо у нее позеленело, руки холодные; чуть погодя - вырвало ее... Пока бегали за лекарем, меня самого затошнило от страха; в голове крутится "яд!". Он пришел, вызвал ее женщин, ждет пока я выйду... Только когда он вышел и сказал, что не собирается отнимать хлеб у повитухи, - только тогда я понял.
Я вошел к ней - она была оживленной и светлой, будто получила в бою легкую рану, из-за которой не хочет поднимать шума... Но когда обнял ее, сказала тихо:
– Ты был прав, Тезей. Девичий Утес далеко.
На пятом месяце она оделась в женское платье впервые. Я как раз в это время зашел к ней - стоит, расставив ноги, руки на бедрах, и смотрит вниз, на свои юбки и на растущий живот. Услышав меня, не обернулась, проворчала мрачно так:
– Я, наверно, сошла с ума, иначе я бы сейчас тебя убила.
– Я, наверно, тоже, - говорю.
– Я теперь не могу быть с тобой, но не могу даже подумать ни о ком другом, а так со мной не бывало никогда в жизни...
Она носила платье хорошо, - не хотела, чтобы над ней насмехались, - а я, глядя, как она проплывает мимо, не знал, смеяться мне или плакать. Но вскоре - стоял однажды на балконе, глядя на равнину, - я услышал ее прежний твердый шаг. Она положила ладонь на мою, на балюстраде, и сказала:
– Это будет мальчик.
Позже, став тяжелой и малоподвижной, она часто посылала за певцами. Песни тщательно выбирала: никакой кровной вражды, никаких проклятий - но баллады о победах, о рождениях героев от любви богов... "Кто может поручиться, что он не слышит?" А по ночам брала мою руку и клала на то место, где был ребенок, чтобы я ощутил его движение. "Он бьет высоко; говорят, это признак мужчины..."
Схватки у нее начались, когда я был в Ахарнае: разбирался с одним мерзавцем, который насмерть забил своего крестьянина. Вернувшись домой, узнал, что она трудится уже три часа. Она была сильна, всё время на воздухе, никогда не болела - я думал, что родит быстро; но она промучилась всю ночь, с долгими, тяжелыми болями... Повитуха сказала, это часто бывает
– Он драчун, этот твой парень. Но я уже побеждаю.
Я подержал ее за руку, потом почувствовал, как она напряглась... Она забрала руку. "Теперь уйди", - говорит.
Когда самые первые лучи солнца коснулись Скалы, а равнина была еще в тени, - тогда я впервые услышал ее крик, но в этом крике было и торжество вместе с болью. Разом заговорили повитухи, потом раздался голос ребенка...
Я был так близко от дверей - слушал, что ей сказала повитуха; но когда вошел - дал ей первой сказать мне. Теперь она не выглядела больной, только смертельно уставшей, будто после целого дня в горах или долгой ночи любви... Всё тело было расслабленным, но серые глаза сияли. Откинула простыню:
– Ну что я говорила!
Повитуха кивнула, затараторила, мол, нет ничего удивительного, что госпоже пришлось потрудиться всю ночь с таким крупным мальчиком... Я взял его на руки - он показался тяжелее, чем другие мои дети, которых мне доводилось держать; однако не слишком большой, не маленький - в самый раз... И был не красный, не сморщенный, а налитой и румяный, словно созрел под солнцем в удачный год. И хотя глаза у него были туманной голубизны, как у всех новорожденных, - ничего не понимающие, косящие, - это уже были ее глаза.
Я отдал его назад, поцеловал ее и дал ему в ручонку свой палец, чтобы ощутить его хватку... И подставил ему под ладошку царское кольцо Афин. Его пальцы сомкнулись на печати... А я смотрел ей в глаза. Мы молчали, - слишком много ушей было рядом, - но нам никогда не нужно было говорить, чтобы понять друг друга.
5
Он расцветал, как весенние цветы, и рос - словно тополь возле ручья.
Мы нашли ему хорошую кормилицу... У его матери было мало молока, и она слишком уставала от диких гор и от меня. Но она часто вбегала к нему, прямо с охоты, подхватывала его, сажала себе на плечо, - он любил ее сильные руки и визжал от восторга. Он еще не умел ходить, а она уже скакала с ним галопом, посадив перед собой верхом на коня; лошадей он боялся не больше, чем своей няньки... Но по вечерам у огня она сажала его на колени, как всякая мать, и пела ему длинные северные песни на своем языке...
У меня было порядком сыновей; и не было ни одного ребенка, если только я знал о нем, о котором бы я не заботился. Только во Дворце было шесть или семь. Но казалось в порядке вещей, что, когда я шел проведать кого-то из них, мать говорила: "Утихни и веди себя хорошо, к нам царь придет..." Что к этому сыну я отношусь по-особому, люди поняли очень скоро.
А чем ярче свет, тем дальше видно... Всё вместе было слишком ясно: наша любовь и совершенство нашего сына разоблачали мои намерения, которые я хотел пока сохранить в тайне. Теперь я правил в Афинах уже девять лет и знал свой народ; и чувствовал, как капитан чует начало прилива, что тут они не со мной.