The Kills
Шрифт:
— Мы идем спать, — оповестил он, выйдя ко мне.
— Как спать?
— Спать, — Люцифер вновь указал на меня пальцем, многозначительно поднимая бровь.
Я бы предпочла обсудить все прямо сейчас, но спорить попросту не осмелилась.
Вскоре я, как послушная девочка, улеглась в кровать, выпучив глаза в потолок. Люцифер, на удивление, присоединился ко мне, а не лег на диване, как вчера. Я скосила глаза на него, крепче вцепляясь в одеяло.
— Может мы поговорим? — робко пискнула, пряча свой любопытный нос в одеяле.
— Завтра, —
— Ладно.
Мне никак не удавалось успокоиться и настроиться на сон. Он тоже лежал, рассматривая потолок. Я встревоженно болтала ногой, крутилась, словно юла, из-за чего матрас ходил ходуном, и Люцифер, соответственно, не имел возможности заснуть.
— У меня есть наручники, — пригвоздил меня его спокойный голос. — Даже двое. Могу помочь с выбором положения.
— Не надо, — смущенно вспыхивая, отказалась я.
Подтянула ноги к животу и уткнулась в подушку. Люцифер по-прежнему гипнотизировал пустоту перед собой, а я исподтишка рассматривала его. Воздух между нами неосязаемо наэлектризовался от напряжения и невысказанных слов. Я чувствовала себя ужасно виноватой, теряясь в догадках о том, что чувствует и о чем думает Люцифер. Успев сто раз мысленно отругать себя за излишнее любопытство, все же умудрилась заснуть, усталая от переизбытка впечатлений.
***
В зале собраний Методистской церкви душно и тихо. Встреча группы поддержки жертв насилия началась в шесть вечера, и ближайшие два часа ее члены будут открывать душу таким же пострадавшим, как мы сами. В воздухе чувствуется запах дешевого кофе и имбирного печенья, что весьма странно. Ведь на дворе август, и рождество совсем не скоро.
Мы сидим тесным кружком, неуверенно разглядывая друг друга. На лицах собравшихся печаль и стыд, страх и тоска. Вряд ли найдется человек, который мечтает оказаться здесь.
От беспокойства я ерзаю на неудобном скрипучем стуле, не находя себе места. Несмотря на то, что я хожу сюда уже год (и черт, я кажется подсела на эти занятия!), мне по-прежнему неуютно. За стенами этого обшарпанного, тесного помещения есть жизнь, полная радости и приятных моментов, но здесь же царит черная меланхолия, пропитавшая собой стены и воздух. Не знаю, как прихожане могут находиться в этом зале и не испытывать непреодолимого желания убежать.
Я обещала родителям, что буду посещать собрания и держу свое слово. Мама отправила меня в группу за неимением средств на личную терапию, считая, что мне станет лучше.
Помогают ли они мне? Понятия не имею. Я стараюсь об этом не думать.
— Сегодня тема нашего собрания — «Тревога», — оповещает наш куратор Эван.
— Опять?! — огрызается парень с именем Дэн на бейджике.
Не уверена, что это его настоящее имя: он откликается на него через раз. Он единственный парень среди посещающих группу. На вид ему лет девятнадцать. Никто не знает, что именно у него произошло. Он пока не рассказал свою историю, в отличие от остальных.
— Мы обсуждаем одно и тоже, — продолжает Дэн наседать на куратора.
—
Эван совершенно спокоен и непоколебим в ответ на его претензии. Дэн умолк, насупившись и не получая ожидаемой реакции. Парень всегда ведет себя довольно агрессивно, и мне интересно: он был таким всю жизнь или в нем просто-напросто что-то сломалось после травмы?
— Кто начнет? — куратор смотрит на собравшихся.
Все начали переглядываются, ища самого смелого.
— Иногда... — раздается робкий, шепчущий голос слева от меня.
Все обращают свой взор на говорящего. Девушка тушуется под десятком пар глаз и умолкает.
— Продолжай, Фиби, — подбадривает ее Эван.
Она мнет в кулаках широкую юбку и стеснительно прячет глаза в рассматривании своей обуви.
— Иногда мне кажется, что со мной что-то не так.
— Почему ты так считаешь?
— Я... — девушка стыдливо прячет глаза, косится на Дэна, с большим усилием делая вдох. — Не важно.
Фиби прикрывает веки и поджимает губы. Никто из присутствующих не понимает, в чем причина. Мы рассказываем о себе многое, здесь можно позволить такую роскошь.
— Мы не будем тебя осуждать. Ты ведь знаешь.
Это Кэсси. После нашей неловкой дороги домой она каждый раз садилась рядом, приветливо улыбаясь, а в перерывах подходила поговорить на отвлеченные темы. По первости путь домой вызывал неловкость и смущение, ведь мы молча шли рядом, зачастую беседуя очень мало и на общие темы. Мне казалось странным наше скомканное общение. Пока однажды, когда она не явилась на собрание, после которого я шла домой одна, меня не пронзило странное осознание. Я привязалась к Кэсси. Водить дружбу с кем-либо, памятуя о ситуации с Рики, было страшновато. Я рисковала понести потери вновь.
Сегодня на девушке джинсы, а сверху серая футболка размера на три больше ее самой. Я узнала, что Кэсси двадцать пять лет. Это весьма сильно меня удивило: она не выглядит на свой возраст. Возможно дело в короткой стрижке?
Фиби жмурится и, не открывая глаз, выпаливает на одном дыхании:
— Мне нравится грубость и боль. Из за чего я чувствую себя грязной и испорченной, — стыдливо признается девушка. — Так не должно быть. Я ведь... — она беспомощно хватает ртом воздух, а по ее щекам текут слезы. — Я должна быть скромной. Должна.
Фиби прячет лицо в ладонях, ее плечи сотрясают беззвучные рыдания.
Присутствующие молчат, лишь Эван подходит к девушке и утешающе кладет руку ей на спину.
— Это нормально. Ты имеешь право на любые чувства и желания, — мягко подбадривает ее куратор.
Я кидаю мимолетный взгляд на Кэсси. Она вздергивает брови в молчаливом вопросе. Внутри меня поселяется колкое осуждение, которое я быстро душу на корню. Разве может нравиться боль? Реально ли полюбить грубость? Получить от этого наслаждение? Подобная мысль ощущается жутковато.