Тибетское Евангелие
Шрифт:
— Эх, хорошо!
— Да, хорошо…
Они вместе ели, в промерзлом товарном вагоне, на соломе сидя, чудесную пищу земную; а может, две ледяные стрекозы человечьи, в небесах уже летели. Так хорошо, сладко было им.
Девка пила водку, жевала сало, а Исса хотел нащупать в мешке нож свой — и разрезать соленую древнюю рыбу, но сила, сильнее его, остановила его. Он глядел на стального от мороза, сабельно-стройного омуля, разлегшегося на коленях у Маньки вольготно и нагло, блестя то старым серебром, то церковным золотом, и восторженный страх заползал внутрь него, под ходуном ходящие ребра.
«Оставить
Пробормотал себе под нос, и сам не услышал себя: «Она поведет меня. Укажет мне Путь».
Манька сделала большой глоток, как удав, с жадной силой в себя ком пищи протолкнула — и взмахнула руками, будто ловила сорванное ветром с веревки белье:
— Ах ты, красотища! Оно ж и лучше, чем это… это…
Хотела непотребство выкричать, да смолчала.
И вдруг непонятно, с силой запела, и голос был не противный, приятный, хоть и с табачной хрипотцой, с простудным присвистом:
— Я девчонка-красотка, Я в Сибири живу! Хлеб да водка-селедка — И держусь на плаву! Ах вы, дикие горы, Ах ты, мама-тайга! Я любовница вора, Костяная нога! Мы по разику-разу, А потом по второй… Нету правого глаза — А зато есть другой! Под телячьим вагоном Ночью воют волки… А протез мой картонный — Вместо левой руки! Ах вы, лютые горы! Я накрою на стол! Я любовница вора — С пятой ходки пришел…И сама себя оборвала, заголосила по-другому, мелко, визгливо, разухабисто, яростно, чуть не плюясь, вот-вот вскочит да запляшет:
— Во все стороны тайга! Во все стороны пурга! Я марушка боевая, Хоть не выше сапога… а-а-а-а!— А ты это, что… — тихо спросил Исса и осторожно коснулся ее локтя, и едва тайком, из любопытства, руку не пощупал, — у тебя, что, рука и правда картонная? И нога — костяная?
Девка округлила глаза, бросила петь, отломила ржаного, откусила сала. Помотала головой, как собака, отгоняющая блох.
— Чо, всему на слово сразу веришь?! Ну ты даешь…
Он хотел сказать: «Не верю», — а вместо этого улыбнулся и тихо выдохнул:
— Верю.
Манька прижала ладони к жующему рту и затряслась вся, забулькала, закачалась: это она так хохотала.
— А ты, — с набитым ртом, сипло дыша забитым простудой носом, прогудела Манька, — ваще куда пресся-то? Бомж ты с виду! А в гондоне у тя — классная жрачка, однако! Чо, омулька-то бум?
И он услышал голос свой опять будто сверху, с небес, со стороны, из-под дощатого потолка конского вагона:
— Я пустился в далекий путь, чтобы встретиться с великим Буддой, носителем мудрости.
— Ёб твою ж мать! — промямлила девка и на миг прекратила жевать. — С кем, с кем?! С будой?! С будом?! Ах ты ж черт ты лысый! Ты знаешь чо?! Это слово… буд… ха, ха, ха!.. по-чеченски значит — пизда! Вот чо! Ах-ха!
— Ты чеченка? — тихо спросил.
— Я-то? А пес меня знает! Не, я гуранка! Козлиха сибирская, местная, ваще! А с чичом я с одним тут перепихнулась! Так он меня трясет… и все вопит: буд, бу-у-у-уд! Я думала, ё-о, в вокзале будет слыхать! Так орал! Ну, с рыбкой-то чо? Взрежем?
И тут за распахнутой в сизый иней и дрожь куржака дверью послышалось детское, слезное:
— Мама-а-а-а! Мама-а-а-а!
Девка глянула кругло, растерянно. Исса встал с соломы, выглянул в холод и железные ущелья мертво стоящих на приколе поездов. Далеко, через два или три пути, сдвинулся, гугукнул, пошел, набирая скорость, лязгая стальными скелетами колес, поезд. Рядом с вагоном, где трапезничали Исса и Манька, стоял мальчик, хорошо и странно одетый. Он держал в руках костяную шкатулку. Он плакал тихо и тонко, канючил, уже без слез — слезы все кончились, а может, застыли на морозе под веками: «Мама-а-а-а! Мама-а-а-а!»
— Ё-о, — Манька воззрилась на дивную картину, — это чудище еще откудова?! Только детского сада не хватало!
Исса спрыгнул из вагона на снег. Рельсина блеснула, как бок его святого омуля.
— Ты кто?
— Я потерялся-а-а-а! Я потерялся-а-а-а!
Исса видел: мальчик дрожит всем телом под темно-вишневым бархатным кафтанчиком, а кафтанчик надет на тонкое, длинное, из хорошего мягкого драпа, почти девчоночье пальтецо; оно бьет его по пяткам; а на голове у мальчонки бархатный берет, и он расшит крупным розовым жемчугом, да брось ты, наверняка стразами поддельными. Как крепко, отчаянно прижимает он к себе костяную шкатулку! Может, там деньги? Золото, может?
…или — бабочка высохшая, тропическая, коллекционная, густо-синяя, как небо над морем. Цвета Великого Озера, куда его путь неведомый лежит.
Он положил руку мальчику на голову, и бархат берета под его пальцами, пахнущими водкой и салом, заструился, разгорелся костром.
— Найдем мы твою маму. — Пересохло в пьяном горле. — Откуда ехали вы? Это город Иркутск. А вы на каком поезде ехали? Уехала мать? Без тебя? Ты… погулять вышел?
— Дай, пацанчик, шкатулочку сюда-а-а-а! — вкрадчиво, лисой запела Манька, наполовину высунувшись из вагона, протягивая к мальчонке жадные руки, пальцами пошевеливая, соблазняя. — Я пока подержу-у-у-у!
— Это не шкатулочка. — Мальчик слегка приподнял круглый костяной ящичек. — Это черепаха! Моя!
Исса глядел на мальчика, на черепаху, на подводное мерцанье розового безумного жемчуга, рассыпанного по швам багряного мягкого берета. Лицо у мальчика светилось бумажным елочным фонариком — нежно, изнутри. Носик кнопочкой. Ротик куриной попочкой. Маленький весь, и черепашка маленькая! Оба маленькие, а жизнь… тоже ведь маленькая… «Может, ты не мальчик, а старичок? Тогда кто же я?»
— Черепаха?..