Тибетское Евангелие
Шрифт:
Так (проповедовал) впервые.
АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: БИТВА И ПОХОРОНЫ
Мой мальчик увидал впервые, как люди убивают людей.
Он оказался внутри битвы; и я, Ангел его бессменный, над ним летящий, должен был созерцать его созерцанье великой смерти.
Кровь лилась; стрелы свистели и впивались в людскую плоть; головы падали, срубленные жестокими тяжелыми мечами. Из месива отрубленных рук и ног вставала богиня войны; я один видел ее.
Видел весь мир сквозь красный призрак
Битва случилась между городами Фарах, Кандагар и Кабур, они же назывались здесь старинными, дымными, железными именами, и не в силах мой ангельский язык повторить их.
Мирный караван шел себе и шел, тянулся желтой ниткой через пустыни и горы, и уже слишком загорело, запеклось на лютом, белом, бешеном солнце лицо мальчика, господина моего; и уже в черные головешки превратились лица Длинных Косм и Старого Инжира; и тер сине-смуглые, орехово-иссиня-кирпичные щеки и скулы Черная Борода, и слишком бело, снежно высверкивало лезвие зубов из-под сожженных, в трещинах, как пылающая земля, чуть вывернутых, как у нубийцев, полных его губ.
Лишь Розовый Тюрбан спокойно, как если б он был персидский огнепоклонник, взирал на белый круг Солнца; и я знал, что смотрит он не прямо в лик Солнца, а чуть мимо, вбок, чтобы навсегда не сжечь нежные зрачки.
На головы путешественники густо, плотно накручивали светлые тряпки, защищая темя и затылок от копьеносных лучей; и головы их походили на вздувшееся кислое тесто, на лезущую вон из кувшина опару.
Шел, тянулся караван, и отвисали лохмотья губ у верблюдов; верблюды жаждали, и путники, остановившись в горах в виду чахлого дерева и закатного светила, поили животных из бурдюков теплой, с запахом гнили, водой. Когда жара спадала и небо усеивало белое просо, купцы располагались на привал, кипятили воду, отрезали от огромной сырной головы маленькие скупые ломти, высыпали из мешка на колени друг другу синий и красный изюм. И так ужинали.
А потом спать ложились, если изрядно уставали; или же путь продолжали, под россыпями звезд, под тишиной и чернотой великой ночи.
Ничто не предвещало боли и смерти; и даже я, Ангел Господень, умиротворившись, перестал предчувствовать опасность и только радовался радости Господа моего и молился за него.
Как вдруг однажды, рано утром, в час, когда звезды начинают гаснуть в глубине чистых небес, а снежные вершины гор загораются алым и малиновым радостным светом, рядом с ухом Старого Инжира, сидящего и дремлющего на мерно, плавно покачивающемся верблюде, раздался мерзкий, быстрый свист.
Старый Инжир вздрогнул и качнулся в седле. Горбы верблюда тоже дрогнули, шерсть на них поднялась дыбом. Верблюд издал испуганный, предостерегающий крик; другие верблюды тут же закричали, на разные лады, отчаянно.
Ибо одинокий свист стрелы тут же сменился целой музыкой многих свистов — стрелы летели справа и слева от идущего каравана, на удивленье никого из путников не задевая.
Побледнел мальчик мой. Поднес руку ко рту. Он хотел сказать слово, я видел.
Некогда было говорить. Страшно было молчать.
Кричать было тоже страшно.
Горы, горящие розовым огнем,
Обернулся на голос Царя моего Длинные Космы, и зло улыбкой блеснул, и процедил сквозь зубы: «Кто стреляет в нас?! Ни одна стрела нас не задела! Кто так страшно играет с нами?! Может, это сын безумного раджи вышел на охоту, и не подстрелил зверя, и охотится на людей?!»
«Нет, — сказал ему Исса, и я видел, как крепко рука мальчика вцепилась в поводья верблюда: смуглая, побелела. — Неправ ты, Длинные Космы. Это не охота, не забава. Это война».
Побледнел Длинные Космы под пустынным загаром своим; вжал голову в плечи Старый Инжир; Черная Борода поднял руку в молящем, отчаянном жесте, — и только Розовый Тюрбан сидел меж горбов верблюда своего не шелохнувшись и молчал, молчал.
Стрелы прекратили свистеть. Чистое небо наливалось утренней кровью.
И сказал Исса: «Когда-то давно здесь злые люди пролили много крови людей и зверей. И Бог захотел повторить страшный урок свой. Через сто сот лет, повелел Он, здесь будет опять литься кровь. И сами окрестные горы красными станут. Глядите!»
Я видел сверху их затылки. Они оглядывались в страхе. Небо молчало. Горы молчали. Все было залито, от зенита до подошв сандалий, от вершин гор до песка под ногами верблюдов, ярко-красным, багрово-диким светом.
И услышал я первым, а за мною и все они услыхали дробный топот копыт по каменистой дороге. И не успели путники оглянуться, и верблюды не успели отбежать в сторону, как оказался караван в огне жестокой, неподвластной разуму битвы.
Войско на приземистых, маленьких мохнатых лошадках врезалось в гущу войска иного, где воины сидели как влитые на холеных, дородных, шелково блестевших холками и крупами породистых лошадях.
Щиты ударяли о щиты. Звенели копья, летели, пронзая груди и спины.
Иглы стрел находили уязвимые места меж кольчугами и шлемами, в людское тело впивались.
Караван, как заговоренный, посреди битвы невредим стоял!
Исса руки раскинул, сидя меж мохнатых верблюжьих горбов.
Он шептал: я видел, его губы шевелились.
Знал: шепчет молитву.
Повторял вслед за ним: о, сохрани, Господи, неуязвимыми в сердцевине гибели людей твоих, спаси, Господи, от лютой безвременной смерти души твои, сбереги, Господи, для великих и славных дел во имя Твое живые, верные сердца Твои!
А может, это он — за мной — повторял.
И настал миг, и я не ожидал его.
Не ожидал я такого от мальчика моего; и не переставал он во всю свою жизнь, сужденную дальше ему под луной, изумлять меня!
Исса выхватил из-за пояса короткий меч — без оружия нельзя было пускаться в дальнюю дорогу, у всех за поясами мечи, еще в Дамаске купили у лучших златокузнецов, — и выкрикнул громко, высоко, будто лошадь заржала: «Сражайтесь!»
И мечом взмахнул.
Выдернули мечи свои из-за поясов своих купцы; воззрились на Иссу; крикнул Длинные Космы, задыхаясь, зубами зло блестя, и пот катился у него по лицу, и прядями волос по щекам хлестал его внезапно поднявшийся ветер: