Тибо, или потерянный крест
Шрифт:
Рокот гнева прокатился по толпе и рассыпался проклятиями. Казалось, через просторный зал пронеслась буря, взметнув разноцветные шелковые полотнища на древках. Раймунд Триполитанский, стоявший посреди этого вихря, на мгновение прикрыл глаза, придавленный тяжестью известия. А когда снова их открыл, увидел, что королева Мария тихонько ведет дочь к выходу. Сердце у Изабеллы колотилось под лифом, расшитым жемчугом, так, что едва не выскакивало из груди. Ей было нестерпимо стыдно и больно. А ведь она этой ночью так отчаянно сражалась, стараясь помешать Онфруа совершить преступление, которое приведет к полному разрыву с людьми его круга, но все оказалось напрасно! Все, что она могла сделать, — это отказаться последовать за ним. Да и то ей пришлось поклясться на распятии, что никому не расскажет о его бегстве до завтрашнего
Тем временем Раймунд Триполитанский, дождавшись, пока воцарится относительная тишина, заговорил снова:
— Сибилла будет коронована, господа, если это уже не произошло, и отныне мы все в опасности. Особенно — я, к которому Куртене и магистр Ордена тамплиеров всегда испытывали стойкую ненависть. Я отправляюсь в свой укрепленный замок в Тивериаде, к моей жене и четверым сыновьям, и никуда оттуда не двинусь. И храни Господь королевство, над которым также нациста смертельная опасность!
Впоследствии стало известно, что, вернувшись домой, он вступил в переговоры с Саладином на тот случай, если новая королева вздумает на него напасть. Конечно, это был странный способ блюсти интересы франкского королевства, но Раймунд всегда придерживался политики согласия с исламом — той же, которой придерживались короли, когда речь шла о том, чтобы защищать от ненасытного завоевателя правителей Алеппо и Мосула! — и среди его друзей насчитывалось несколько эмиров, хотя это все же напоминало предательство.
В Иерусалиме испытали огромное облегчение, когда там появился Онфруа де Торон, источающий тошнотворную благожелательность в надежде на то, что его и его жену оставят в покое. Его тотчас повели к Роже де Мулену, упорствовавшему в своем отказе выдать третий ключ.
— Вот, благородный магистр! — воскликнул Жослен де Куртене. — Теперь у нас осталась всего одна королева, никто с ней в борьбу не вступает, и у вас больше нет никаких оснований противиться ее коронации.
Роже де Мулен, ничего на это не ответив, повернулся и ушел, засунув руки глубоко в рукава своего длинного черного одеяния с белым крестом, но мгновение спустя вернулся, с выражением омерзения на лице бросил ключ к ногам сенешаля и снова ушел. Покидая монастырь, Куртене услышал голоса госпитальеров, медленно и торжественно поющих печальное Miserere 69 ... И невольно вздрогнул.
69
Полное название «Miserere mei, Deus» (лат.) — «Помилуй меня, Боже». (Прим. ред.).
Несмотря на то, что бароны, опираясь на официальное завещание прокаженного короля, отправили патриарху запрет на совершение обряда, по всей Палестине были разосланы приглашения присутствовать на коронации. И она состоялась...
В сияющем тысячами свечей храме Гроба Господня Гераклий возложил на белокурую головку светящейся радостью и гордостью Сибиллы корону, которой она так жаждала. Тотчас после этого Сибилла ее сняла и, подозвав к себе мужа, сказала:
— Примите эту корону, потому что кому же, кроме нас, я могла бы ее отдать!
Ги де Лузиньян опустился перед ней на колени, и jна нежным и грациозным жестом под восторженные крики собравшихся возложила на его голову тяжелый золотой обруч.
Рено Шатильонский, стоявший в первом ряду, мужественно терпел неудачу, не подавая вида. В сущности, этот король, которого он справедливо считал ни к чему не годным, не будет ему сильно мешать. Присутствовал гам, разумеется, и Жерар де Ридфор, переполненный злорадством: он заранее наслаждался, воображая, как отомстит в самое ближайшее время своему врагу Раймунду Триполитанскому.
— Эта корона вполне стоит наследства Люси де Ботрон! — прошипел он сквозь зубы.
Что же касается сенешаля — тот с угрюмой радостью наблюдал за происходящим. Будущее не таило никаких препятствий его алчности, и он уже подсчитывал земли и богатства, которые заполучит. Разве не ему Сибилла была обязана этой прекрасной короной, которой она так гордится? Ему, отравившему маленького Бодуэна для того, чтобы
Сибилла, чувственная, томная и нестерпимо желающая нравиться, была, кроме того, слишком ленива для того, чтобы быть хорошей матерью, и она не слишком горько оплакивала сына, в отличие от Аньес, для которой смерть ребенка стала настоящим горем, — но с Аньес теперь можно было не считаться. Подточенная таинственной болезнью, которой, вероятно, заразилась от случайного любовника, она приближалась к своему смертному часу покорно и безропотно, она хотела последовать за внуком. Но Сибилла, нисколько о ней не беспокоясь, ликовала, нескрываемо счастливая оттого, что может украшать себя драгоценностями короны, и радовалась внешней, парадной стороне царствования, которую только и ценила. Серьезные дела нагоняли на нее тоску, и когда она короновала своего мужа, хотя это и было несомненным проявлением любви, то сбросила на его широкие плечи все заботы. Однако Жослену было известно, что этот новый король, способный проявлять храбрость в бою, был при этом почти так же глуп, как Онфруа де Торон, так что для человека хитрого и предприимчивого должны были настать золотые денечки.
Теперь, когда Сибилла была коронована, высшим баронам пришлось стать сговорчивее и принести ей клятву феодальной верности. Уклонились от этого лишь Раймунд Триполитанский, прочно затворившийся в Тивериаде, и Балиан д'Ибелин, неспособный смириться со столь явным нарушением завещания Бодуэна IV. Рено Шатильонский надолго здесь не задержался: ему было чем заняться в своем Моавском логове, а упреков прокаженного теперь опасаться не приходилось... И он отбыл вместе с госпожой Стефанией, нимало не заботясь об Онфруа и не скрывая от супруги, насколько омерзительным считает поведение пасынка:
— Подлый, презренный трус, баран, который только и ждет, чтобы его остригли, и всегда готов похныкать, уткнувшись в бабьи юбки! Ну, так пусть там и остается!
Зато Изабеллу ему очень хотелось бы увезти с собой, но тут уж Стефания легко отыгралась, дав ему понять, что место жены — рядом с мужем, и ей следует идти за ним, куда бы он ни направлялся. Изабелла вернется в Крак вместе с Онфруа — или не вернется туда вообще. И Рено, как бы сильно ему этого ни хотелось, настаивать на своем не посмел. Он знал по опыту, насколько решительна его супруга, и ему очень не нравилась ее манера слегка опускать веки, пряча опасный блеск глаз. Впрочем, Изабелла, как говорили, была больна, и лучше было дать ей время оправиться.
Это не были пустые слухи. После ужасного торжественного собрания, на котором ей пришлось рассказать всем этим возмущенным людям о поступке мужа, дочь Амальрика I, сестра героического Бодуэна, жила затворницей в своей спальне, лишь изредка выходя оттуда по настоянию матери, чтобы сделать несколько шагов по саду, опираясь на руку все такой же крепкой и надежной Евфимии... Истерзанная стыдом, она почти не ела и не спала, а когда ей все же случалось забыться сном, ей снились жуткие кошмары, и она вскакивала с постели, заходясь криком и обливаясь холодным потом. Служанки меняли ей простыни, осторожно протирали ее флердоранжевой водой, переодевали в чистое белье, снова укладывали и пели ей, как маленькому ребенку, колыбельные, чтобы на нее сошли приятные сновидения. Дворцовый врач нашел у нее болезненную слабость и апатию и пытался лечить ее мудреными снадобьями, молитвами и постоянным курением ладана: все это, разумеется, ничуть не помогало. Отчаявшись, Мария однажды ночью села у изголовья дочери, только что уснувшей под воздействием легкого опиата, и стала ждать.
Снотворное было слишком слабым для того, чтобы подействовать надолго, и вскоре после полуночи молодая женщина беспокойно заворочалась, бормоча что-то невнятное, по большей части — междометия. Казалось, она мучительно старается оттолкнуть невидимого врага. А потом внезапно успокоилась. Стенания сменились такими сладострастными вздохами, что матери стало неловко: дочери снилось, что она предается любви, а когда у нее вырвалось имя мужчины, Мария поняла, что речь идет вовсе не о муже, и это ее очень удивило, — ведь она считала, что, если говорить о плотских отношениях, брак Изабеллы был удачным. Но не успела Мария об этом поразмыслить, Изабелла снова начала мучительно метаться, умоляюще лепетала обрывки каких-то слов, а потом вскочила на постели, буквально взревев: