Тигр, олень, женьшень
Шрифт:
Папа с Арсением уже сидели в фанзе и, сложив вещи, поджидая меня, пили чай при открытых дверях. Видимо, на моей багрово-красной физиономии было отражено такое возбуждение и растерянность, что, только глянув, отец спросил: «Что с тобой?»
Драма заключалась в том, что по молодости лет я еще не имел права на охоту и страшно боялся, что меня накажут, а главное — отберут ружье!
Я шагнул к отцу и жарко зашептал на ухо: «Папа, я убил кабана…» Он вскочил, весело рассмеялся и, к моему ужасу, громко воскликнул, путая русские слова с корейскими: «Убил секача? Молодец! Чуни! Сесурги!» (Хозяин, быка с арбой!)
Кабан оказался настолько большим и тяжелым, что мы втроем никак не могли его погрузить. Пришлось
Через час кабан был во дворе, а вечером мы общими усилиями погрузили обе туши в багажный вагон.
Отец мазнул меня по лбу кровью первого вепря, посвящая в охотники, и я не смывал ее до самого дома.
Тигровая экспедиция мистера Рида
— Мама! Письмо их Хахбина! — наша картавая сестра, юная поэтесса Виктория, вихрем промчалась через столовую и взлетела по лестнице на второй этаж пристройки большой корейской фанзы под черепичной крышей, где располагалась комната родителей.
Маргарита Михайловна вскрыла большой голубовато-серый фирменный конверт харбинского отеля «Модерн», вытянула листки, исписанные четким почерком отца. Почти взрослые дети сгрудились за ее креслом, вытянув шеи. Мама засмеялась:
— Ну, заварил, кажется, ваш отец кашу. Привезет с собой целую экспедицию. Какой-то богатый американец из Лос-Анджелеса Рид хочет добыть тигра. С ним кинооператор, двадцать две собаки, да еще нанял секретарем эмигранта молодого графа Олсуфьева! Рид хотел охотиться в Маньчжурии, но как прослышал о хунхузах, струсил. Познакомился в «Модерне» с папой и попросил организовать охоту у нас в Корее. На днях все выезжают к нам…
Шло второе десятилетие аннексии Кореи Японией и пятый год нашей эмиграции в Корею. Это были трудные годы. Наша семья и домочадцы ютились в маленьких комнатках вытянутой буквой «Г» корейской фанзы, стоявшей на высоком холме над гаванью порта Сейсин. Чтобы как-то прожить, вся семья, в том числе мы, мальчишки, солили и коптили на продажу сельдь и иваси, выпекали хлеб и пирожки, развозили на ручной тележке керосин. Охотились на фазанов и коз.
И вот отец задумал организовать «сафари».
Через несколько дней после получения письма из Харбина тигровая экспедиция Рида целиком заполнила наш обширный, обнесенный дощатым забором двор. Разбирали и перепаковывали груды тюков и ящиков. Чего здесь только не было! Оружие, бинокли, киноаппаратура, палатки, одежда, обувь, консервы, сухофрукты, мешки с комбикормом для собак. В одном углу двора гавкали и выли огромные мохнатые и небольшие псы, обученные искать, догонять, держать и даже откапывать зверя из нор. Черные, серые, рыжие. В другом углу топтались предназначенные под седло две крепкие монгольские лошадки.
Плотный, краснолицый, с седоватой щетиной на щеках, голубоглазый глава предприятия — таинственно разбогатевший техасский ковбой мистер Рид — метался среди своего движимого и недвижимого имущества, бросая короткие команды. Рядом с ним, поглаживая усы, шагал в своей неизменной форме — серо-зеленый френч и бриджи, шнуровые коричневые сапоги — наш быстрый в движениях отец. Тут же — руки в карманах модных галифе — разгуливал молодой статный брюнет, личный секретарь американца, граф Михаил Юрьевич Олсуфьев. Он снисходительно передавал распоряжения босса, перекидываясь шутками с молодежью и попутно флиртуя с влюбившимися в него с первого взгляда обеими нашими сестрами — Музой и Викторией. Граф сразу покорил женское общество. Как же, всем уже была известна его романтическая история.
Михаил
Он утверждал, что даме это явно понравилось, но управляющий почему-то не оценил находчивости своего клерка, и на следующий день Олсуфьеву было заявлено, что он уволен. Граф стал временно безработным; он искал достойное для себя место, когда встретил в «Модерне» Рида.
Отец заключил с Ридом контракт. Выделил штат охотников, поваров и рабочих, обязавшись руководить, снабжать и направлять экспедицию по намеченному им маршруту. Штатными зверобоями были оформлены: друг отца по Приморью Николай Иванович Соколов (Ника-Ваня, как мы звали его между собой), наш учитель японского языка, в прошлом студент Дальневосточного института, Жорка — Георгий Николаевич Гусаковский, наш двоюродный молодой дядька Виктор, мой брат Арсений и я. Причем мне было 16, а Арсению всего 13 лет. Наш младший, Юрий, бегал еще в коротких штанишках.
Всем штатным охотникам, независимо от возраста, был положен оклад в 105 золотых иен в месяц на полном хозяйском довольствии, что по тем временам считалось баснословным заработком, ибо цены были грошовыми. Хромовые сапоги на заказ стоили 10, роскошный полушубок — 26 иен. Плитка шоколада — 10 сен (копеек).
Морозным ноябрьским днем мы со старшим поваром, квартирмейстером и переводчиком, много лет прожившим в России, Иваном Чхоном ускакали на «монголках» за сотню верст, где на станции Чхампьен следовало подготовить обоз. В условленный день два пыхтящих паровоза вынырнули в клубах дыма из нижнего тоннеля и подтянули к станции товарно-пассажирский состав. Из вагонов высыпали люди, полетели тюки и ящики с собаками. Поезд дал длинный гудок и влез в очередной тоннель, взбираясь по дуге на становой хребет.
Здесь уже стояла настоящая зима. Снег, мороз. Заскрипели деревянными полозьями загруженные под завязку шестеро саней, запряженных рыжими бычками и коровенками. В окружении собак и охотников санной тропой двинулись в горы. Втянулись в узкую долину и в конце ее полезли на водораздельный хребет. Возчики корейцы в серо-белых ватниках и все охотники с криками почти на руках зигзагами втащили после полудня обоз на перевал и остановились перевести дух. Жестокий встречный северо-западный ветер обжигал лица, но все корейцы отправились к стоящей в стороне под одинокой старой грушей кумирне, сложенной из дикого камня. Над ней на ветвях качались разноцветные лоскуты материи, позванивали бронзовые колокольчики. В углублении стояли чашечки для жертвоприношений. Возницы присели, поклонились, потерли одна о другую ладони, поплевали — тьфу-тьфу и лишь тогда вернулись к обозу, чтобы продолжить путь в укрытую густым темным лесом глубокую долину. Рид приказал отпустить всех собак, вскочил на полюбившегося ему серого иноходца и гикнув: «Лайон! Лайон!» (Лев! Лев!) — ринулся с перевала и скрылся в дремучих зарослях. Собаки, приученные к такой команде, с бешеным лаем неслись рядом с ним до самого табора, подготовленного на дне узкой горной долины, в хуторке из трех фанз под соломенными крышами.