Тигр в дыму (сборник)
Шрифт:
И в то же время заставляло сомневаться. Уж не сделал ли и сам он этот шаг, потому что догадался о том, чего никак не мог допустить, боясь за судьбу домочадцев? Или же подсознательно понимал, что капкан непременно будет расставлен в его доме и не смог смириться с тем, что зверь, будь он хоть самый кровожадный, в него попадется? Или же он просто подчинился столь мощному импульсу, что действовал даже помимо воли? Честно говоря, он и сам не знал. Он и в мыслях не держал никакого предварительного плана, уж это-то точно, потому что, когда эта мысль пришла ему в голову, письма в доме все еще было, хотя он сам про него и не знал. Идея предпринять столь неординарный шаг родилась
Мисс Уорбертон смирилась с его молчанием, но выражение его лица истолковала неправильно.
— О, неужели вы в самом деле так беспокоитесь? — произнесла она участливо. — Вот почему я и хочу, чтобы вы поспали. Выпейте это. А то боюсь, вы засядете читать. Что вы собирались читать сегодня на ночь, Хьюберт?
Он чуть не сказал «Приключения Шерлока Холмса», но спохватился, поскольку это было бы просто немилосердно. Как многие другие достойные леди в ее годы, она находилась под сильным влиянием того, что ей нравилось именовать «Теорией Сущего», и он знал, что ей страсть как хочется узнать, как же он подойдет к проблеме Хэйвока с профессиональных позиций.
Теология и христианская мораль, мрачно подумал старый Эйврил, и все они накрепко заперты в огромных фолиантах, число которых все прибывает. Если бы в них была правда. Если бы вправду можно было кому-то что-то поведать. Если бы из чужого рассказа было возможно хоть что-то узнать.
— Скажите мне, ну Хьюберт, — мисс Уорбертон сделалась такая миленькая.
— Деточка моя, — произнес тот серьезно, — вот если бы перед вами оказался врач, пациент которого даже на ваш неопытный взгляд вот-вот умрет, что бы вы подумали о болване, который бы кинулся в библиотеку читать соответствующую литературу?
Она поняла все наоборот.
— О, так вы знаете, что с ним делать? Тогда почему не расскажете мне?
— Нет, я хотел сказать, что нет, я не знаю, — ответил старик Эйврил, погрозив ей пальцем, — а если бы и знал, то не потому, что где-то вычитал, но лишь потому, что когда я читал про это или услышал, или ткнулся в это носом, Всевышнему было угодно вбить сие в мою тупую и недостойную башку. Иначе говоря, если вам так больше нравится, жизнь повернулась ко мне такой стороной, что некий факт оказался в поле зрения некоего глаза, и тот на нем сфокусировался. Потому что на са-мом-то деле все сводится лишь к этому, дружок. Бегите к себе, а не то простудитесь. А читать я буду псалом сто тридцать девятый, не бойтесь. Спокойной ночи!
Он начал расстегивать свою кофту, и мисс Уорбертон тотчас же устремилась прочь. Он знал, что так и случится. Оставшись наедине с самим собой в маленькой теплой спальне, служившей прежде будуаром его жены, в то время, когда они одни занимали весь дом, он накрыл чашку с молоком книгой, чтобы по рассеянности его не выпить. Спать он не хотел. Теперь не время притуплять остроту собственных ощущений страхом или аспирином. Он только что убедился, как это подвело того паренька, Люка. Эйврилу инспектор понравился. Славный малый, подумал он, еще неискушенный, конечно, но мыслит ясно и проницательно, и вообще приятный. Как поразительно близко он оказался к истине — если допустить, что это — истина!
Старый Эйврил этого не знал. Знай он, его долгом, по-видимому, было бы об этом сообщить. Правда, в последнем он был не особенно уверен, но вполне резонно полагал, что тогда бы сердце
Он вспомнил свою дорогую глупышку Маргарет, ее широко распахнутые глаза, такие же, как у Мэг, но вовсе не такие разумные, когда она, рыдая, исповедовалась на третий день своей последней болезни — они оба уже понимали, к чему идет дело. Какой же это был жалкий и сбивчивый рассказ! Рост цен во время Первой Мировой застал ее врасплох. Незамужняя сестра Эйврила, мастерица на все руки, которая до самой смерти вела его денежные дела, не вызывала у Маргарет симпатии своей властностью, и тогда миссис Эйврил заняла денег. Сумма была ничтожна, а эта Кэш заставила бедняжку расплачиваться за нее не только деньгами, но и страданиями. Черты Эйврила сделались жестче, когда он вспомнил все это, и вскоре снова смягчились, едва он подумал, сколь это милосердно, что ему не дано судить.
А тогда ведь он разгневался, и гнев притупил остроту его ощущений, и за это пришлось платить. И он платит по сей день: он не в силах вспомнить, что именно сказала она тогда, всхлипывая у него на плече, когда смертный ужас уже заполнил ее славную глупенькую головку. Сказала ли она, что в самом деле видела в открытом гробу другого ребенка, или только что ей велели сказать, что она видела того самого мальчика, в то время как она его не видела? Эйврил не знал. Единственное, что он помнил — это ее боль.
С того самого момента он вышвырнул вдову Кэш из своего мира. Ему в голову не пришло предпринять в отношении ее какое-либо карательное действие, например, выставить ее из домика. Дело даже не в том, что каноник был выше таких поступков. Просто подобная мысль не приходила ему в голову. В его понимании оказать крайний отпор другому человеческому существу означало лишь одно: отсечь его от себя, вырвать из сердца, словно лукавого. И не в наказание ему, а ради собственной защиты. Миссис Кэш, по-видимому, уловила в отношении каноника к ней некоторое охлаждение, но не более. Он не избегал ее, и когда она преклоняла колена в церкви, он благословлял и ее среди прочих, — не сделать этого означало бы взять на себя чересчур много: а ведь он лишь служитель в доме сем.
Но теперь, погрузившись в воспоминания, замерев в наполовину снятой сорочке, он почувствовал, как снова начинает гневаться. Это испугало его, и он поспешил обратиться к молитве, покуда еще окончательно не утратил ясности понимания. То была единственная молитва, к которой он прибегал в своей частной жизни. Он достиг уже того духовного уровня, когда в нескольких словах вмещается тот абсолютный максимум, которого, со своей глубоко личной точки зрения, он дерзал просить у Создателя. Выпутываясь из одежды и аккуратно складывая каждую вещь, как его научили лет шестьдесят тому назад, он повторял, наполняя каждое слово сокровенным смыслом:
— Отче наш…
Дойдя до того места, которое показалось ему в тот вечер наиболее важным, он выдержал паузу и повторил Дважды:
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…
Вот оно. Вот что он имел тогда в виду. Не введи нас во искушение, потому что мы и без того носим оное в себе и должны ему сопротивляться изо всех сил, каждый по-своему. Но избави нас, упаси нас, спрячь нас от лукавого. Ибо тленом смерти одевает он нас. Такова была его молитва, но в эту ночь он не дождется на нее ответа, он понял это, обнаружив, что переобулся не в обычные ночные туфли, а в другие, грубые, на кожаной подошве. Он словно приготовился этой ночью в дорогу.