Тихая ночь

Эллингворт Чарльз

— Нет. Это очень похоже на правду. Я тоже каждый день волновалась… о том, что будет потом, после войны. Я изменилась. И Жером тоже. Тяжело провести в заключении пять лет и не измениться. Но мы справились. Гораздо лучше, чем я ожидала. И тут такое… Похоже, я волновалась не о том.

— Нет, — вмешался Жером, который до этого молча слушал женщин. — Тебе не о чем волноваться. Мими права: я тоже переживал. Из-за нас. Из-за себя. Мне было страшно — я не знал, смогу ли пройти этот путь и не сорваться. И что будет потом. Справлюсь ли я с позором… после того, что случилось в Седане.

Женщины удивленно на него посмотрели.

— В Седане? — спросила за обеих Мари-Луиз.

Жером отвел глаза. Это была незажившая рана.

— Я не говорил об этом ни единой душе. Мне хотелось

поделиться. Очень хотелось. Возможно, теперь я смогу. — Произнося эти слова, он водил пальцами по кружке. — Это случилось в тот день, когда нас с Робером взяли в плен. — Жером сомкнул большие и указательные пальцы и сквозь дельту, которую они образовали, посмотрел на предметы на столе. — Нашему отряду было приказано прикрывать мост через небольшую речку. Фактически ручеек, но достаточно глубокий, чтобы остановить танк, и с крутыми берегами. Боши прорвались, и мы прикрывали отступление. Пулеметное подразделение. Ключевой участок. Нужны двое. Одни стреляет, другой подает ленту. Это делал я. У остальных были винтовки и несколько гранат. Боши перебрались через реку и обошли нас с фланга. Пуля попала мне в каску. Отскочила. Я побежал. Запаниковал. Бросил остальных. Их всех убили, кроме Робера, которому удалось заползти в траншею и оказаться рядом со мной. Я думал, он прикончит меня на месте. Он приставил мне винтовку между глаз. — Жером вдавил палец в лоб, так что вокруг образовалось белое кольцо. — Робер не пристрелил меня только потому, что повсюду вокруг были боши. К тому времени как они продвинулись дальше, он остыл. Ты знаешь Робера: его непросто разозлить. — Муж Жислен был тихим человеком с мягкими руками и взвешенными суждениями. — Мы очутились за линией фронта, и оставалось только ждать, когда нас обнаружат и отправят в лагерь недалеко от Дармштадта. Вместе. Робер никогда больше об этом не упоминал. И не думаю, что он заговорит об этом, когда вернется. Я люблю его за это. Но мне ничуть не легче. Я думаю об этом… каждый день. Трое из них были моими друзьями — и я их убил. — Жером посмотрел сначала на одну женщину, потом на другую. — Думаю, можно сказать, что моя война была никудышней. Верно? А теперь это…

Все трое погрузились в молчаливое раздумье. Филипп перестал скрести деревянную коробку, подошел к матери и полез на стул, на котором она сидела. Устроившись у нее на коленях, он повернулся к ней лицом и принялся мять пальцами ее нижнюю губу.

Тишину нарушила Мими:

— А разве бывает хорошая война? Разве что у одних война не настолько плохая, как у других. У меня тоже есть маленький грязный секрет. Я была нацисткой. Не такой, которая убивала евреев в концентрационных лагерях, но одной из миллионов, которые позволили всему этому произойти. И виновата ничуть не меньше. Я должна была вовремя понять. Конечно, должна была. Обязана была сделать что-то — что-нибудь, — чтобы это остановить. Но не сделала. Я просто сидела в Силезии, изображая из себя графиню, позволяя расшаркиваться перед собой, как будто я особенная. Впрочем, я была особенной — особенно порочной, потому что у меня-то как раз была возможность что-то изменить. Но я ничего не делала. А теперь я здесь. Почему? Потому что мне до сих пор не хватает смелости самой отвечать за свои поступки. Это плохая война.

Мими опустила руку в карман пальто, достала пачку американских сигарет и по очереди предложила ее хозяевам дома. Мари-Луиз шокировали багровые полосы едва затянувшихся ожогов на ее руках.

— В Германии это было бы все равно что жечь деньги. Это единственная валюта. И только женщины могут ее заработать. Продавая себя.

Пока значение сказанного оседало в сознании, Жером щелкнул кремнем зажигалки, и пространство между ними заполнил атласный запах парафина.

Мими откинулась на спинку стула и пустила кольцо дыма к стропильным балкам. Ее взгляд остановился сначала на одном собеседнике, потом на втором, и она сухо проговорила:

— Меня изнасиловали. Двое американских солдат. Уходя, они швырнули мне пачку сигарет. Возможно, им казалось, что… что это произошло по обоюдному согласию. Кто знает?

Они курили в тишине, переваривая чудовищность сказанного. Мари-Луиз чувствовала,

что муж закипает от ярости и проникается болью этой женщины. Это позволило ей понять, насколько глубоки его чувства к немке. Пронзительный взгляд Жерома и очевидные терзания из-за нее могли бы вызвать бурю ревности — но, к своему удивлению, Мари-Луиз поняла, что тоже сопереживает. Сочувствие начало пересиливать страх. Филипп в какой-то степени разрядил обстановку, отвлек их, попытавшись прибрать к рукам зажигалку, которая до сих пор была слишком горячей на ощупь. Мальчик полез на стол, и им пришлось убирать бутылки и оловянные кружки из-под его ищущих рук и карабкающихся ног. Ребенок сел на край лицом к Мими, и та протянула ему пачку сигарет, наблюдая с усталой улыбкой, как он с любопытством крутит ее в ладонях.

Мари-Луиз заговорила:

— У нас во Франции то же самое. Нет. Не то же самое. Так не бывает. Нет лагерей. Но мало кто покрыл себя славой. Только некоторые — как Жислен. Думаю, именно поэтому все так ненавидят томми и американцев — почти так же сильно, как бошей. Они держат зеркала, в которые всем приходится смотреть. Каждый день. Напоминают нам обо всех маленьких унижениях и подлостях, на которые мы шли в мыслях или на деле, чтобы продержаться. Де Голль уверяет нас, что мы сами себя освободили; мы знаем, что это ложь — но ложь, которая нужна нам, чтобы вернуть самоуважение. Возможно, поэтому нашлось столько желающих поучаствовать в tontes. Им легче, когда они видят, что кто-то совершил нечто более страшное, чем они сами. Как в тюрьме: убийцы чувствуют себя лучше, когда избивают насильников. Плохая война? Возможно. Но мы живы — чего нельзя сказать о миллионах других. Неужели нам до конца дней придется жить с войной и тем, что мы сделали — или не сделали? Надеюсь, что нет.

— Но мы все-таки живем с этим, не так ли?

Жером встал и обошел свой стул, дымя сигаретой. Мари-Луиз давно знала за мужем эту манеру метаться из угла в угол, когда он, сомкнув брови, наводил порядок в мыслях.

— Мы не можем просто забыть об этом. — Двумя пальцами, сжимавшими сигарету, он махнул в сторону ребенка на столе и выпуклого живота Мими. — Я буду каждый день видеть жен тех солдат, которых убил. Их детей. Мне придется наблюдать за тем, как они растут, зная правду. Как я могу подвести под этим черту? Pas possible^[146].

Мари-Луиз протянула руку и взяла его за плечо, заставив остановиться. Жером гнул свою линию.

— Как я могу забыть или простить то, что сделали немцы? Или простить себя за то, что я сделал?

Мари-Луиз не убирала руку с его плеча.

— Всех немцев? И эту немку?

Она указала на Мими.

— Конечно, нет.

— Значит, речь идет только о некоторых немцах. Это уже начало. И кто сказал, что ты должен их прощать? Тебе и огромному множеству людей по всему нашему разрушенному континенту нужно всего лишь воздержаться от действий, не искать реванша. Этого достаточно. Достаточно, чтобы выйти из порочного круга.

Мари-Луиз протянула к Жерому другую руку, как будто в мольбе.

— А ты, ch'eri, как же ты? Тебе нужно найти какой-нибудь способ с этим разобраться, иначе вина тебя раздавит. Я говорю о том, что ты только что нам рассказал — разумеется, не о себе. Моей вины хватит на всех нас. Тебе нужно поставить свои терзания на запасной путь или сбыть с рук. Моя бабушка затолкала бы тебя в исповедальню, чтобы ты мог начать с чистого листа. Но если ты не стал католиком, тебе придется придумать что-нибудь другое, иначе…

Мари-Луиз запнулась, испугавшись повисшего в воздухе призрака душевной болезни.

Мими видела перед собой мягкие черты, заострившиеся от голода и переживаний. Смятение этой женщины отдавалось у нее в сердце. Жена Жерома, которую она представляла во время своего долгого путешествия, была суровее и жестче, не такой sympathique. Что-то в ней трогало Мими, и она чувствовала, что невольно тянется к Мари-Луиз. Выразилось это в простом жесте — руке, несмело потянувшейся через стол.