Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Дурылин Сергей Николаевич

– Скажу: не вор.

– И на том спасибо.

– Погоди. Вор ворует, а недоглядчик и недоглядывает.

И он указал Семену какие-то оплошности – мелкие и неважные, указал точно и неопровержимо, но, указав, не дал ему и слова сказать, а сам сказал:

– Спасибо. Ты уговор исполнил – черед за мной, – и тут

же объявил, что переводит его на отчет в ту же лавку, а потом сделает доверенным по фабрике, с большим жалованьем, вторым лицом по себе.

Принимая от Семена отчет по лавке и по фабрике, прадед всю жизнь встречал его, шутя:

– А, не вор пришел. Ну-ну, сказывай, как у тебя там поворовывают.

Но поворовывать у Семена было нелегко: он был преданнейшим человеком прадеду. Семен умер старым холостяком, а все состояние свое оставил по завещанию прадеду же. Прадед шел за его гробом, проводил до могилы и сказал, отирая слезу:

– Почин сделал, Семен Семеныч. Теперь мне за тобой шагать.

Прадед завел торговлю шелком с Хивой, Бухарой, Персией. Он получал оттуда шелк-сырец, а продавал туда шелковые ткани. Он так угодил азиатам цветом, вкусом, рисунком тканей своих, что они не только брали нарасхват его товары, но на нижегородской ярмарке одолевали его восточными угощениями и ласками, а в подарок ему везли лазоревую бирюзу, прилепленную черной мастикой на деревянных палочках, бронзовые, с тончайшей резьбой из накладного серебра бухарские кунганы, персидские и текинские ковры, горы шепталы, кишмиша и урюку, тончайшие, все в черных мягких колечках, хивинки-шкурки. Еще в моем детстве нам достались в виде игрушек простые деревянные палочки с прилепленными к ним на головку овальными и круглыми кусочками бирюзы; она пожелтела и позеленела, будто и ее лазурь, как лазурь неба, подвержена переменам, но и с блеклою этой бирюзою палочки

казались нам какими-то маленькими жезлами доброй волшебницы, приходившей к Спящей Красавице. Куски бирюзы и мутно-алого сердолика бывали запаяны в грубые, толстые оловянные кольца, в которые входили два и три наших пальца, – эти кольца казались нам с руки прекрасного великана, с руки короля Бирюзана. На бабушкиных сундуках, стоявших в девичьей и проходной, покрытых текинскими коврами, присланными прадедушке, мы с братом любили улечься в сумерки и задремать, пригревшись, прижавшись щекой к пыльной, кроваво-зеленой мозаике ковра. Туда чаще всего приходил к нам Невидим Невидимыч – безликий, тихий, верный – и, закрывая нам глаза, начинал свой рассказ, – никогда не кончаемый, – про маленьких бирюзовых человечков, про агатовых принцесс, про ковровые дворцы… никогда не кончаемый, потому что его прерывал всегда веселый забежчик Сон или лукавая поспешница Дрема.

Сохранились до нашего детства и прадедовы бухарские кунганы, но они угрюмо сиротели в маленьком чулане на чердаке под слоем пыли, и няня нам запрещала к ним прикасаться, пугая, что из них басурманы пили поганую воду из-под полумесяца. «Как – из-под полумесяца?» – недоумевали мы. «А так…» – отвечала няня и прятала от нас кувшины.

Но какие крупные дела ни вел прадед с азиатцами, какие подарки ни везли ему его восточные приятели, какой парадный халат ни слал ему сам эмир бухарский, он никогда не принимал азиатцев у себя дома, да и в тот день, когда бывал у них на подворье или с ними был в знаменитом рядском трактире у Арсентьича, он всегда в этот день приказывал затопить баню в саду и парился веником с «молодцами» из молодцовской, сидя на полке, просил поддать пару и приговаривал, стегаясь веником:

Конец ознакомительного фрагмента.