Тихий Дон (Книги 3 и 4)

Шолохов Михаил Александрович

– Полюшка, расхороша моя! Не забижал тебя Мишатка, как я хворала? спрашивала она слабым голосом, протяжно и неуверенно выговаривая каждое слово, гладя рукою черноволосую головку дочери.

– Нет, маманя! Мишка толечко раз меня побил, а то мы с ним хорошо игрались, - шепотом отвечала девочка и крепко прижималась лицом к материнским коленям.

– А бабушка жалела вас?
– улыбаясь, допытывалась Наталья.

– Дюже жалела!

– А чужие люди, красные солдаты вас не трогали?

– Они у нас телушку зарезали, проклятые!
– баском ответил

разительно похожий на отца Мишатка.

– Ругаться нельзя, Мишенька! Ишь ты, хозяин какой! Больших нельзя черным словом обзывать!
– назидательно сказала Наталья, подавляя улыбку.

– Это бабка их так обзывала, спроси хоть у Польки, - угрюмо оправдывался маленький Мелехов.

– Верно, маманя, и курей они у нас всех дочиста порезали!

Полюшка оживилась: блестя черными глазенками, стала рассказывать, как приходили на баз красноармейцы, как они ловили кур и уток, как просила бабка Ильинична оставить на завод желтого петуха с обмороженным гребнем и как ей веселый красноармеец ответил, размахивая петухом: "Этот петух, бабка, кукарекал против Советской власти, и мы его присудили за это к смертной казни! Хоть не проси - сварим мы из него лапши, а тебе взамен старые валенки оставим".

И Полюшка развела руками, показывая:

– Во какие валенки оставил! Большущие-разбольшущие и все на дырьях!

Наталья, смеясь и плача, ласкала детишек и, не сводя с дочери восхищенных глаз, радостно шептала:

– Ах ты моя Григорьевна! Истованная Григорьевна! Вся-то ты, до капельки, на своего батю похожа.

– А я похож?
– ревниво спросил Мишатка и несмело прислонился к матери.

– И ты похож. Гляди только: когда вырастешь - не будь таким непутевым, как твой батя...

– А он непутевый? А чем он непутевый?
– заинтересовалась Полюшка.

На лицо Натальи тенью легла грусть. Наталья промолчала и с трудом поднялась со скамьи.

Присутствовавшая при разговоре Ильинична недовольно отвернулась. А Наталья, уже не вслушиваясь в детский говор, стоя у окна, долго глядела на закрытые ставни астаховского куреня, вздыхала и взволнованно теребила оборку своей старенькой, вылинявшей кофточки...

На другой день она проснулась чуть свет, встала тихонько, чтобы не разбудить детей, умылась, достала из сундука чистую юбку, кофточку и белый зонтовый платок. Она заметно волновалась, и по тому, как она одевалась, как хранила грустное и строгое молчание, - Ильинична догадалась, что сноха пойдет на могилку деда Гришаки.

– Куда это собралась?
– спросила Ильинична, чтобы убедиться в верности своих предположений.

– Пойду дедушку проведаю, - не поднимая головы, боясь расплакаться, обронила Наталья.

Она уже знала о смерти деда Гришаки и о том, что Кошевой сжег их дом и подворье.

– Слабая ты, не дойдешь.

– С передышками дотяну. Детей покормите, мамаша, а то я там, может, долго задержусь.

– И кто его знает - чего ты там будешь задерживаться! Ишо в недобрый час найдешь на этих чертей, прости бог. Не ходила бы, Натальюшка!

– Нет, я уж пойду.
– Наталья нахмурилась,

взялась за дверную ручку.

– Ну, погоди, чего ж ты голодная-то пойдешь? Сем-ка я молочка кислого положу?

– Нет, мамаша, спаси Христос, не хочу... Прийду, тогда поем.

Видя, что сноха твердо решила идти, Ильинична посоветовала:

– Иди лучше над Доном, огородами. Там тебя не так видно будет.

Над Доном наволочью висел туман. Солнце еще не всходило, но на востоке багряным заревом полыхала закрытая тополями кромка неба, и из-под тучи уже тянуло знобким предутренним ветерком.

Перешагнув через поваленный, опутанный повиликой плетень, Наталья вошла в свой сад. Прижимая руки к сердцу, остановилась возле свежего холмика земли.

Сад буйно зарастал крапивою и бурьяном. Пахло мокрыми от росы лопухами, влажной землей, туманом. На старой засохшей после пожара яблоне одиноко сидел нахохлившийся скворец. Могильная насыпь осела. Кое-где между комьями ссохшейся глины уже показались зеленые жальца выметавшейся травы.

Потрясенная нахлынувшими воспоминаниями, Наталья молча опустилась на колени, припала лицом к неласковой, извечно пахнущей смертным тленом земле...

Через час она крадучись вышла из сада, в последний раз со стиснутым болью сердцем оглянулась на место, где некогда отцвела ее юность, пустынный двор угрюмо чернел обуглившимися сохами сараев, обгорелыми развалинами печей и фундамента, - и тихо пошла по проулку.

С каждым днем Наталья поправлялась все больше. Крепли ноги, округлялись плечи, здоровой полнотой наливалось тело. Вскоре стала помогать свекрови в стряпне. Возясь у печи, они подолгу разговаривали.

Однажды утром Наталья с сердцем сказала:

– И когда же это кончится? Вся душа изболелась!

– Вот поглядишь, скоро переправются наши из-за Дона, - уверенно отозвалась Ильинична.

– А почем вы знаете, мамаша!

– У меня сердце чует.

– Лишь бы наши казаки были целые. Не дай бог - убьют кого или поранют. Гриша, ить он отчаянный, - вздохнула Наталья.

– Небось ничего им не сделается, бог не без милости. Старик-то наш сулился опять переправиться, проведать нас, да, должно, напужался. Кабы приехал - и ты бы с ним переправилась к своим, от греха. Нашито, хуторные, супротив хутора лежат, обороняются. Надысь, когда ты ишо лежала без памяти, пошла я на заре к Дону, зачерпнула воды и слышу - из-за Дона Аникушка шумит: "Здорово, бабушка! Поклон от старика!"

– А Гриша где?
– осторожно спросила Наталья.

– Он ими всеми командует издаля, - простодушно отвечала Ильинична.

– Откуда ж он командует?

– Должно, из Вешек. Больше неоткуда.

Наталья надолго умолкла. Ильинична глянула в ее сторону, испуганно спросила:

– Да ты чего это? Чего кричишь-то?

Не отвечая, Наталья прижимала к лицу грязную завеску, тихо всхлипывала.

– Не кричи, Натальюшка. Слезой, тут не поможешь. Бог даст, живых-здоровых увидим. Ты сама-то берегись, зря не выходи на баз, а то увидют эти анчихристы, воззрятся...