Тихий Дон (Книги 3 и 4)
Шрифт:
– Но пойми же, Яков Ефимович, что я больше не могу жить этой звериной жизнью! У меня плеврит и, может быть, даже воспаление легких!
– Выздоровеешь. Полежишь на солнышке и выздоровеешь.
Капарин резко заявил:
– Все равно я поеду сегодня. Держать меня ты не имеешь права. Уеду при любых условиях!
Фомин посмотрел на него, подозрительно сощурил глаз и, подмигнув Чумакову, поднялся с земли.
– А ты, Капарин, похоже, что на самом деле захворал... У тебя, должно быть, жар большой... Ну-ка, дай я попробую - голова у тебя горячая?– Он сделал несколько шагов к Капарину,
Видно, что-то недоброе заметил Капарин в лице Фомина, попятившись, резко крикнул:
– Отойди!
– Не шуми! Что шумишь? Я только попробовать. Чего ты полохаешься? Фомин шагнул и схватил Капарина за горло.– Сдаваться, сволочь?! придушенно бормотал он и весь напрягся, силясь опрокинуть Капарина на землю.
Григорий с трудом разнял их, пустив в ход всю свою силу.
...После обеда Капарин подошел к Григорию, когда тот развешивал на кусте свое выстиранное бельишко, сказал:
– Хочу с вами поговорить наедине... Давайте присядем.
Они сели на поваленный бурей, обопревший ствол тополя.
Капарин, глухо покашливая, спросил:
– Как вы смотрите на выходку этого идиота? Я искренне благодарю вас за вмешательство. Вы поступили благородно, как и подобает офицеру. Но это ужасно! Я больше не могу. Мы - как звери... Сколько дней уже, как мы не ели горячего, и потом этот сон на сырой земле... Я простудился, бок отчаянно болит. У меня, наверно, воспаление легких. Мне очень хочется посидеть у огня, поспать в теплой комнате, переменить белье... Я мечтаю о чистой, свежей рубашке, о простыне... Нет, не могу!
Григорий улыбнулся:
– Воевать хотелось с удобствами?
– Послушайте, какая это война?– с живостью отозвался Капарин.– Это не война, а бесконечные кочевки, убийства отдельных совработников, а затем бегство. Война была бы тогда, когда нас поддержал бы народ, когда началось бы восстание, а так это - не война, нет, не война!
– У нас нету другого выхода. Не сдаваться же нам?
– Да, но что же делать?
Григорий пожал плечами. Он сказал то, что не раз приходило ему на ум, когда он отлеживался тут, на острове:
– Плохая воля все-таки лучше хорошей тюрьмы. Знаете, как говорят в народе: крепка тюрьма, да черт ей рад.
Капарин палочкой чертил на песке какие-то фигуры, после долгого молчания сказал:
– Не обязательно сдаваться, но надо искать какие-то новые формы борьбы с большевиками. Надо расстаться с этим гнусным народом. Вы интеллигентный человек...
– Ну, какой там из меня интеллигент, - усмехнулся Григорий.– Я и слово-то это со трудом выговариваю.
– Вы офицер.
– Это по нечаянности.
– Нет, без шуток, вы же офицер, вращались в офицерском обществе, видели настоящих людей, вы же не советский выскочка, как Фомин, и вы должны понимать, что нам бессмысленно оставаться здесь. Это равносильно самоубийству. Он подставил нас в дубраве под удар и, если с ним и дальше связывать нашу судьбу, - подставит еще не раз. Он попросту хам, да к тому же еще буйный идиот! С ним мы пропадем!
– Так, стало быть, не сдаваться, а уйти от Фомина? Куда? К Маслаку? спросил Григорий.
– Нет. Это такая же авантюра, только масштабом крупнее. Сейчас я иначе смотрю на это. Уходить
– А куда же?
– В Вешенскую.
Григорий с досадой пожал плечами:
– Это называется - опять за рыбу деньги. Не подходит это мне.
Капарин посмотрел на него остро заблестевшими глазами:
– Вы меня не поняли, Мелехов. Могу я вам довериться?
– Вполне.
– Честное слово офицера?
– Честное слово казака.
Капарин глянул в сторону возившихся у стоянки Фомина и Чумакова и, хотя расстояние до них было порядочное и они никак не могли слышать происходившего разговора, понизил голос:
– Я знаю ваши отношения с Фоминым и другими. Вы среди них - такое же инородное тело, как и я. Меня не интересуют причины, заставившие вас пойти против Советской власти. Если я правильно понимаю, это - ваше прошлое и боязнь ареста, не так ли?
– Вы сказали, что вас не интересуют причины.
– Да-да, это к слову, теперь несколько слов о себе. Я в прошлом офицер и член партии социалистов-революционеров, позднее я решительно пересмотрел свои политические убеждения... Только монархия может спасти Россию. Только монархия! Само провидение указывает этот путь нашей родине. Эмблема Советской власти - молот и серп, так?– Капарин палочкой начертил на песке слова "молот, серп", потом впился в лицо Григория горячечно блестящими глазами: - Читайте наоборот. Прочли? Вы поняли? Только престолом окончится революция и власть большевиков! Знаете ли, меня охватил мистический ужас, когда я узнал об этом! Я трепетал, потому что это, если хотите, - божий перст, указывающий конец нашим метаниям...
Капарин задохнулся от волнения и умолк. Его острые, с тихой сумасшедшинкой глаза были устремлены на Григория. Но тот вовсе не трепетал и не испытывал мистического ужаса, услышав такое откровение. Он всегда трезво и буднично смотрел на вещи, потому и сказал в ответ:
– Никакой это не перст. Вы в германскую войну на фронте были?
Озадаченный вопросом, Капарин ответил не сразу:
– Собственно, почему вы об этом? Нет, непосредственно на фронте я не был.
– А где же вы проживали войну? В тылу?
– Да.
– Все время?
– Да, то есть не все время, но почти. А почему вы об этом спрашиваете?
– А я на фронте с четырнадцатого года и по нынешний день, с небольшими перерывами. Так вот насчет этого перста... Какой там может быть перст, когда и бога-то нету? Я в эти глупости верить давно перестал. С пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету. Никакого! Ежели бы был - не имел бы права допущать людей до такого беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам да бабам. Пущай они потешаются. И перста никакого нету и монархии быть не может. Народ ее кончил раз навсегда. А это, что вы показываете, буквы разные перевертываете, это, извините меня, - детская забава, не больше. И я трошки не пойму - к чему вы все это подводите? Вы мне говорите попроще да покороче. Я в юнкерском не учился и не дюже грамотный, хотя и офицером был. Ежели бы я пограмотнее был, может, и не сидел бы тут с вами на острове, как бирюк, отрезанный половодьем, - закончил он с явственно прозвучавшим в голосе сожалением.