Тихий Дон. Том 1
Шрифт:
Кабак закрыт. Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам – празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: «мобилизация».
Пьяные, разгоряченные лица. Тревога передается лошадям – визг и драка, гневное ржанье. Над площадью – низко повисшая пыль, на площади – порожние бутылки казенки, бумажки дешевых конфет.
Петро вел в поводу заседланного коня. Около ограды здоровенный черный атаманец, застегивая необъятные синие шаровары, щерит рот в белозубой улыбке, возле него серенькой перепелкой чечекает низкорослая казачка –
– Я тебе за эту курву чертей всыплю! – обещает казачка.
Она пьяна, в распатлаченных космах – подсолнуховая лузга, развязаны концы расписного полушалка. Атаманец, затягивая пояс, приседает, улыбается: под морщеным морем шаровар годовалый телок пройдет – не зацепится.
– Не наскакивай, Машка.
– Кобель проклятый! Бабник!
– Ну так что ж?
– Гляделки твои бесстыжие!
А рядом вахмистр в рыжей оправе бороды спорит с батарейцем:
– Ничего не будет! Постоим сутки – и восвояси.
– А ну как война?
– Тю, мил друг! Супротив нас какая держава на ногах устоит?
Рядом бессвязно скачущий разговор; немолодой красивый казак горячится:
– Нам до них дела нету. Они пущай воюют, а у нас хлеба не убратые!
– Это беда-а-а! Гля, миру согнали, а ить ноне день – год кормит.
– Потравят копны скотиной.
– У нас уж ячмень зачали косить.
– Астрицкого царя, стал быть, стукнули?
– Наследника.
– Станишник, какого полка?
– Эй, односум, забогател, мать твою черт!
– Га, Стешка, ты откель?
– Атаман гутарил, дескать, на всякий случай согнали.
– Ну, казацтво, держися!
– Ишо б годок погодить им, вышел бы я из третьей очереди.
– А ты, дед, зачем? Аль не отломал службу?
– Как зачнут народ крошить – и до дедов доберутся.
– Монопольку закрыли!
– Эх, ты, свистюля! У Марфутки хучь бочонок можно купить.
Комиссия начала осмотр. В правление трое казаков провели пьяного окровавленного казака. Откидываясь назад, он рвал на себе рубаху, закатывая калмыцкие глаза, хрипел:
– Я их, мужиков, в крровь! Знай донского казака!
Кругом, сторонясь, одобрительно посмеивались, сочувствовали:
– Крой их!
– За что его сбатовали?
– Мужика какого-то изватлал!
– Их следовает!
– Мы им ишо врежем.
– Я, браток, в тысячу девятьсот пятом годе на усмирении был. То-то смеху!
– Война будет – нас опять на усмиренья будут гонять.
– Будя! Пущай вольных нанимают. Полиция пущай, а нам, кубыть, и совестно.
У прилавка моховского магазина – давка, толкотня. К хозяевам пристал подвыпивший Томилин Иван. Его увещевал, разводя руками, сам Сергей Платонович: компаньон его Емельян Константинович Цаца пятился к дверям.
– Ну, цто это такое… Цестное слово, это бесцинство! Мальцик, сбегай к атаману!
Томилин, вытирая о шаровары потные ладони, грудью пер на нахмуренного Сергея Платоновича:
– Прижал с векселем, гад, а теперя робеешь?
Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг него казакам:
– Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорили, что это для наглядности. Могете быть спокойными.
– Добришша! Как возвернусь домой, зараз же на поля.
– Да ить дело стоит!
– Скажи на милость, что начальство думает? У меня ить более ста десятин посеву.
– Тимошка! Перекажи нашим, мол, завтра вернемся.
– Никак, афишку читают? Айда туда.
Площадь гомонила допоздна.
Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареями к русско-австрийской границе.
Война…
В приклетях у кормушек – конский сап и смачный запах навоза. В вагонах – те же разговоры, песни, чаще всего:
Всколыхнулся, взволновалсяПравославный тихий Дон.И послушно отозвалсяНа призыв монарха он.На станциях – любопытствующе-благоговейные взгляды, щупающие казачий лампас на шароварах; лица, еще не смывшие рабочего густого загара.
Война!..
Газеты, захлебывающиеся воем…
На станциях казачьим эшелонам женщины махали платочками, улыбались, бросали папиросы и сладости. Лишь под Воронежем в вагон, где парился с остальными тридцатью казаками Петро Мелехов, заглянул пьяненький старичок железнодорожник, спросил, поводя тоненьким носиком:
– Едете?
– Садись с нами, дед, – за всех ответил один.
– Милая ты моя… говядинка! – И долго укоризненно качал головой.
V
В последних числах июня полк выступил на маневры. По распоряжению штаба дивизии полк походным порядком прошел до города Ровно. В окрестностях его развертывались две пехотные дивизии и части конной. Четвертая сотня стала постоем в деревне Владиславке.
Недели через две, когда сотня, измученная длительным маневрированием, расположилась в местечке Заборонь, из штаба полка прискакал сотенный командир, подъесаул Полковников. Григорий с казаками своего взвода отлеживался в палатке. Он видел, как по узкому руслу улицы на взмыленном коне проскакал подъесаул.
Во дворе зашевелились казаки.
– Либо опять выступать? – высказал предположение Прохор Зыков и выжидающе прислушался.
Взводный урядник воткнул в подкладку фуражки иглу (он зашивал прохудившиеся шаровары).
– Не иначе, выступать.
– Не дадут и отдохнуть, черти!
– Вахмистр гутарил, что бригадный командир наедет.
«Та-та-та – три-три-та-ти-та!..» – кинул трубач тревогу.
Казаки повскакали.
– Куда кисет запропастил? – заметался Прохор.
– Се-е-длать!